Внезапно пробилось солнце, и в сиянии его лучей перед нами картинно возник Гонсалес. Утро выдалось радужное, сверкала влажная земля, расцвеченная маками, золотились кусты душистой акации. Автострада все больше насыщалась автомобилями, на бегу срывавшими последние клочки тумана, словно то были праздничные афишки. Идальго подвел к нам коня, чтобы мы могли им полюбоваться.
— Да подойдите же, он вас не съест, — убеждал Идальго, натягивая повод и заставляя Гонсалеса делать вольты.
Конь поразил меня. Его движения были быстры и изящно уравновешенны, без прежней, однако, нарочитой театральности. Казалось, что Идальго сумел разумно распределить его энергию. В Гонсалесе я не мог углядеть и следа былой «человеческой» строптивости, о которой столько рассказывал Мерседес. То, что заметно выступало сейчас, — это первозданное совершенство. Буквально за несколько дней Идальго умудрился воскресить в нем дикий инстинкт скаковой лошади. Гонсалес уже не смотрел на меня открытым насмешливо-дружелюбным взглядом. Сейчас, подобно душе, уносимой чертом, он глядел куда-то поверх нас, в пространство, на дорожку, в небо, и из пасти его вожжой свисала слюна. Я понял, что, не сдерживай его изо всех сил Идальго, он ринулся бы в яростном порыве прямо на нас, на ограду, на трибуны, на крышу, унесся бы в вечность.
— Вот это да! Как это тебе удалось так распалить нашего земляка?
Идальго весело подмигнул.
— Хотите взглянуть, как он идет галопом?
Идальго вывел Гонсалеса на дорожку. Там «работали» с десяток лошадей. Одни разучивали обычный галоп, другие бегали между дорожкой и паддоком, шлифуя ту часть программы, которая предшествует любым заездам. Три лошади, по виду двухлетки, упражнялись в трудном искусстве въезда и выезда из загона. Чтобы ввести их в маленькие загончики, нужно было преодолеть дьявольское сопротивление; приходилось их подталкивать, стегать хлыстом, тянуть за повод. Одна лошадь, например, казалось уже решившая было войти в загон, внезапно поворачивается и вырывается из рук тренера. Несмотря на все старания, после нескольких неудачных попыток ему ничего не остается, как прибегнуть к способу самому неизящному: ввести лошадь задом, подталкивая в грудь. Не меньшие муки приходилось преодолевать при выезде из загона: лошади брыкались, норовя сбросить всадника и вырваться на волю. Но руки и ноги жокея были столь искусными, что никакие брыкания не помогали. Я видел, как жокеи стискивают коленями бока лошади и, пригнувшись, словно обезьяны, намертво вцепляются в гриву, сохраняя при этом на своем лице выражение полнейшего презрения к опасности. Гонг — и, взметая тучи пыли и песка, лошади срываются с места в карьер.
Когда Гонсалес начал свой бег на милю, никто из присутствующих не обратил на него ни малейшего внимания. Он несся ровным размашистым галопом, замечательно легко. Казалось, что копыта его едва лишь касаются земли и тут же, как в замедленной съемке, конь взмывает вверх. Идальго втиснулся в седло, будто желая всем своим весом окончательно поработить Гонсалеса. Три восьмые мили он прошел за сорок семь секунд, пять восьмых — за пятьдесят девять, три четверти мили — за минуту одиннадцать секунд и, наконец, милю — за минуту и тридцать семь секунд. Неподалеку от нас незнакомый тренер тоже засек время Гонсалеса, и на его лице можно было прочитать явное восхищение, правда, не без примеси некоторой ревнивой подозрительности. Наш конь легко пронзал стеклянную прозрачность утра; наш белокрылый серафический конь был создан для полета в облаках и пастьбы на подводных лугах. Казалось, он не бежит, а выписывает ногами, буква за буквой, слово «победа». Каков будет его результат на скачках, если на простой тренировке он показывает минуту и тридцать семь секунд? Я пребывал в экстазе, кричал и аплодировал. Мерседес хранила скептическое молчание. Тренер, который засек время Гонсалеса, подошел к нам.