Придавленный долгами, в постоянном страхе перед моим земляком, визитов коего я стал бояться не меньше чумы; преследуемый отцом и друзьями Мерседес, которые видели во мне верного ученика знаменитых испанских пикаро; в вечном беспокойстве за Мерседес, которая продолжала бредить Нью-Йорком и издеваться над моим помешательством, — издевка эта, впрочем) очень смахивала на презрение, — словом, я переживал тогда на редкость тяжелые дни. У меня начались кошмары. С каждой ночью они все усиливались, лишая меня покоя на весь следующий день. Я видел себя на ипподроме, который, в сущности, был не ипподромом, а кладбищем. На круг выходил Гонсалес, и в заезде, когда лошади, казалось, не скакали, а летели, как в замедленной съемке, по воздуху, мой белый конь выигрывал сто тысяч долларов и «Танфоран гандикап». В момент получения премии складывалась непонятная ситуация. Люди, которые производили выплату, начинали лихорадочно искать деньги; видно было, что они очень торопятся, но никак не могут их найти. Тогда появлялся улыбчивый толстяк с грустным взором, переворачивавшим душу, и, проложив дорогу среди странных, покойницкого вида людей, выплачивал мне выигрыш в гамбургских бифштексах. Сто тысяч бифштексов по-гамбургски. Я, в свою очередь, принимался их есть, сначала с большим аппетитом, потом со страхом и отвращением, ибо вдруг постигал ужасающую тайну: бифштексы были приготовлены из мистера Гамбургера.
Этот сон повторялся изо дня в день с небольшими, но всегда новыми чудовищными подробностями. Мои приятели замечали, что я пребываю в трансе, но с невозмутимым фатализмом, свойственным игрокам, ограничивались безмолвным наблюдением. Кафе на Рыночной улице и сейчас пробуждает во мне самые горькие воспоминания, но тогда ощущение безвыходности, одиночества и краха, постоянное беспокойство, причиняемое долговыми обязательствами, и моральные унижения явились суровой школой, которая помогла мне выработать в себе внутреннюю сопротивляемость и упорство, принесшие в конце концов спасение. Когда я готов был уже впасть в отчаяние и подумывал даже о бегстве на Восток, колесо фортуны внезапно повернулось на сто восемьдесят градусов, и из бездны мрака я вознесся сразу на седьмое небо.
Однажды вечером на квартиру, которую я снимал на улице Тэйлора, поблизости от отеля «Хантингтон», зашел Идальго. Услышав его шаги, я хотел было потушить свет и притаиться — настолько я возненавидел эти его посольства от имени мистера Гамбургера. Но несчастный не дал мне времени. Он вошел прежде, чем я успел пошевельнуться.
— Не волнуйся, малыш, я по другому делу, — сказал он, улыбаясь при виде моей испуганной физиономии. — Не бойся, не укушу.
— Садись, выкладывай, что у тебя там; бей, терзай, — шкура у меня дубленая.
— Нет, нет, не то! Пари держу, что ты даже не догадываешься о том, какую добрую весть я тебе принес.
— Умер мистер Гамбургер?
— Нет, Гамбургер жив-здоров, чего и тебе желает. Новость поважнее. Ладно, не буду тебя мучить: завтра бежит Гонсалес.
— Не может быть! Неужели правда? Наконец-то! А вдруг он проиграет? Тогда мы совсем увязнем… мы и так сидим по шею…
— Проиграет? А кто тебе сказал, что Гонсалес должен выиграть?
— Как? Ты в своем уме? Если Гонсалес не выиграет, — мы погибли. Откуда мы возьмем деньги для этого кровопийцы Гамбургера? Он обязан выиграть. Если Гонсалес завтра побежит, он должен быть первым. Ясно?
— Нет, дружище, не спеши. Легче на поворотах.
— Легче или не легче, но если он не выиграет — нам труба.