Конь, глубоко погрузив все четыре ноги в рыхлую землю, казалось, вот-вот заснет; лишь время от времени он подымал голову и косо посматривал на меня. Иногда почти подмигивал, как бы подбадривая. Один мускул на ноге пульсировал, мелкой быстрой дрожью подергивалась шкура возле крупа, словно гладкая водная поверхность, возмущенная крыльями овода. Вот он взмахнул хвостом. За несколько минут до испытания огнем, с нашей и своей судьбой на чаше весов, под взглядами двадцати тысяч человек, которые держали его за взбалмошного придурка, Гонсалес словно проснулся и, весь собравшись, приготовился к схватке. Возможно ли? Неужели он и вправду чемпион, настоящий чемпион? Вымытый, с тщательно расчесанной блестящей шерстью, с белым пушистым хвостом, с горящими глазами и поднятыми прямой антенной ушами, Гонсалес горделиво наслаждался своим креольским великолепием. Ему решительно нечего было завидовать рыжим и черным асам, бежавшим с ним в заезде. Мало-помалу эта его уверенность, молчаливое сознание своего превосходства стали заражать и меня, и я без паники мог погрузиться в размышления о перспективах предстоящего заезда.
Джонни Лонгден, знаменитый Джонни Лонгден, вошел детскими шажками, со своей собачьей мордочкой в мелких морщинках, презрительно-снисходительный, уверенный в себе, помнящий, что за ним миллионное состояние. Следом, беззаботно улыбаясь, в шапочке, сбитой на затылок, жуя резинку, шествовал Глиссон; далее Вестроуп, широкоротый, похожий на паяца, с двусмысленным взглядом; Шумейкер, по прозвищу Молчун, с приоткрытым зубастым, как у щелкунчика, ртом, щелками восточных глаз, весь будто литой из стали; Адамс, большеголовый крепыш, похожий на карлика из волшебной сказки; Вилли Фрай, миниатюрный индеец, словно проглотивший аршин, с вогнутыми внутрь носками ног; Невес, португалец, всегда безумно сосредоточенный и непроницаемый, однажды умерший, свалившись с лошади, и через несколько часов воскресший. Идальго в черно-красном костюме, с глубоким шрамом через всю щеку и сверкающими глазами ничуть не выбивался из этого пышного ансамбля. С момента, как он вошел в паддок, он не раскрыл рта. Он весь был сила и решимость и видел перед собой только Гонсалеса.
Распорядитель подал сигнал, и жокеи повскакали в седла и строем выехали на дорожку.
— С богом, дружище, — крикнул я Идальго. — Успеха тебе!
— Успеха! — прокричал мистер Гамбургер.
Идальго даже не обернулся на наши крики. Я видел по его глазам, что он уже оставил наш мир и целиком переключился на тот, другой, исполненный жестокой, яростной борьбы.
— Не тушуйся, приятель! — крикнул ему Куате откуда-то из толпы.
За пределами скакового круга, перед таблицей со ставками, мистер Гамбургер сказал мне:
— Тридцать против одного! Невероятно! Впрочем, я так и думал; никто не верит в его шансы. На него поставили только разочарованные, чилийская колония и жучки из Серрито. А денег у земляков, прямо скажем, маловато.
— Тридцать против одного! Если он победит — мы разбогатеем.
Гонсалес вспомнил все свои причуды и позы которые его так прославили на ипподроме. Очнувшись, он решил воспользоваться своим правом полностью: он начал выписывать мамбо и румбы, с королевским величием обмахиваться пышным хвостом, кивать головой в сторону игроков, наблюдавших за ним с трибун, и, уж само собой, как бы призывать их: «Пожалуйста, ставьте на меня, прошу вас! Разве вы не видите, что я приду первым?» Но старания его были напрасны. Здесь его знали слишком хорошо! Никто не обращал на него внимания. Игроки оставались глухими ко всем его призывам, их помыслы были направлены на скакунов более элегантных и обещающих, на жокеев с большей славой, чем безвестный чилиец. Гонсалес вылетел на дорожку как зазнайка и не менял поведения, покуда его не поместили в специальный стартовый бокс.
От волнения я еле дышал; бинокль многократного увеличения дрожал в моих руках, ударяя меня по лбу и по носу. Я никак не мог навести его; вдруг за моей спиной раздался жуткий вопль: «Пошли!» В эти секунды я должен был непременно поседеть и покрыться морщинами, и если этого не случилось, то только благодаря тому, что так бывает в одних лишь сказках. Гонсалес бежал под номером три.
Я видел, как резко начал он бег, с какой ловкостью прижимался к ограде. Проходя перед трибунами в первый раз, Гонсалес был последним, отставая от лидера приблизительно корпусов на двенадцать. Но ни конь, ни жокей, казалось, нимало не были этим обеспокоены. В бинокль я уловил на лице Идальго нечеловеческую решимость. Красная шапочка, надвинутая на лоб, выделялась кровавым пятном на его бледном лице. Гонсалес бежал отлично, свободно и грациозно, плотная земля превращалась под его копытами в столб пыли. Его окутывало золотистое облако, сотканное из света, которое так поэтично оттеняло белизну его корпуса. Голова — от натянутых поводьев, которыми Идальго сдерживал Гонсалеса, — была чуть скособочена. На дальней прямой Идальго, чтобы полностью подчинить себе Гонсалеса, перенес весь свой вес на стремена, почти запрокинувшись назад. Сам он походил при этом на упорного упрямого зверька, вставшего на задние лапы.