В одну из кратковременных передышек мы отступили к выходу на причал, чтобы собраться с силами и перестроить свои ряды. Мы здорово устали, да и помяли нас изрядно. Но пока победа оставалась скорее за нами. Сквозь наш кордон пробраться никто не сумел. Мы лишились нескольких человек: кого уволокли в тюрьму, кого в больницу. Но присутствия духа не теряли, да и руководители оставались с нами. А впрочем… Ведь, кажется, именно тогда я заметил отсутствие Марселя. Мы бросились его отыскивать. Под навесом, там, где стояли пожарные бочки, Марсель вел неравную драку с несколькими громилами. Было очевидно, что полиция все видела, но, в согласии со своими планами, не спешила на помощь. Вот уж проще простого отделаться от неугодного ей смутьяна! Трагизм положения Марселя заключался в том, — и это заставило нас окаменеть от ужаса, — что дрался он буквально чудом, прислонившись спиной к стене; ступня правой ноги была чудовищно вывернута, кость в щиколотке прорвала кожу и торчала наружу. Марсель, казалось, даже не замечал страшного своего ранения и опирался на сломанную ногу с ужасающим безразличием. Кровь залила штанину и ботинок и черной лужей растекалась по припорошенному известью настилу. Когда мы подбежали к Марселю, он не узнал нас и продолжал размахивать руками даже тогда, когда мы его тащили к машине «Скорой помощи»; нос его был расплющен ударом кулака, глаз подбит, и разодраны уши, рубашка залита кровью и забрызгана грязью.
Я сел с ним в «скорую помощь» и проводил до неотложки при городской больнице. В дороге ему впрыснули сильную дозу снотворного, и он затих у меня на руках, бормоча какие-то бессвязные слова. Позади остались мокрые от воды и крови причалы и рокочущий, словно раненый зверь, океан; остались банды штрейкбрехеров, прячущих свои ножи и кастеты при благосклонном попустительстве откормленных туш в синих мундирах. В тусклые просветы между мелькавшими вагонами я в последний раз увидел новых своих товарищей; их решительные суровые лица, сжатые кулаки, их непроницаемый, как броня, сомкнутый строй.
На пороге весны: тур второй
Марселя увезли на белых колесных носилках, по подбородок прикрытого простыней. Медсестра провела меня в приемную и, предложив сесть, стала записывать с моих слов сведения о Марселе. Через несколько минут я почувствовал холод в ногах, и мне почудилось, будто ноги мои упираются не в ковер, а в зыбкую поверхность ледяного болота. Мы были одни в комнате. Ковер и асбест потолка поглощали звуки. Мне показалось, будто мы возносимся куда-то в пустоту в стеклянном колпаке и что вся мебель, пол, потолок, медсестра, само их существование, зависит исключительно от меня. Треск пишущей машинки смешивался с биением моего пульса, и я прислушивался к нему с волнением, словно в этом треске заключалась вся моя будущая судьба. Письменный стол потерял свою массивную неподвижность, приблизился ко мне и стал давить мне на грудь и живот. Стены превратились в желтую студенистую жижу, в которой плавали какие-то белые листы, раскрашенные пятнами туши, перед глазами мелькало в самых уродливых и абсурдных ракурсах изображение лысого толстяка в очках с золотой оправой.
— Что с вами? — участливо спросила сестра. — Вы скверно себя чувствуете?
— Да нет, ничего, — ответил я хриплым неестественным голосом, — наверное, просто устал.
Я провел рукой по затылку, где ощущал неясную боль, и потом опустил руку на письменный стол. Медсестра взглянула на меня и, выскочив из-за стола, метнулась ко мне:
— У вас вся рука в крови.
Обхватив мою голову, она нагнулась, чтобы лучше рассмотреть, что там такое, и раздвинула ловкими опытными руками волосы.
— У вас разбита голова. И рана очень обширная.
Почувствовав, что к горлу подступает тошнота, я хотел предупредить сестру, но голос куда-то пропал, и я погрузился в полное небытие.