Рафи глянул через плечо Авессалома. Несмотря на густые клубы табачного дыма, ему удалось разглядеть замершего на пороге Мигеля Санчеса, который стоял, сунув себе в рот кончик рукояти мотыги. Рафи доводилось видеть подобное зрелище и раньше.
— Не переживай, мотыга не заряжена, — хмыкнул Рафи. Взяв один из стаканов со стойки, он направился к Мигелю!.
Подойдя к мексиканцу, Рафи протянул ему напиток. Санчес внимательно его осмотрел поверх рукояти мотыги. Янтарного цвета виски соблазнительно поблескивал в свете фонаря. Рафи терпеливо ждал, и тут до Санчеса наконец дошло, что у него не получится выпить, пока рот занят мотыгой. Прислонив ее к стене, он принял из рук Коллинза стаканчик, величественно кивнув седовласой головой, и широко улыбнулся, чуть ли не продемонстрировав гланды: передние зубы у Мигеля отсутствовали.
— Диос ле бендига, сеньор, — произнес он. — Да благословит вас Господь.
— И тебя, старина, — ответил Рафи на испанском, после чего, вежливо кивнув, вернулся к бару. — Апачи. — Парень постучал себе по лбу кончиками огрубевших заскорузлых пальцев. — Это из-за них у него с головой не все в порядке.
— А что случилось-то? — спросил Авессалом.
— Санчес махал мотыгой на кукурузном поле. А тут откуда ни возьмись индейцы. Словно из-под земли выросли. Кукурузные листья себе в волосы навтыкали, в зарослях их было не разглядеть. Мексиканцы клянутся, что апачи научились становиться невидимыми. Думаю, доля правды в этом есть.
— И что было дальше?
— Рубанули Санчеса его же мачете. Зубы в глотку вбили. Санчес, что твой опоссум, притворился мертвым. При этом все равно думал, что индейцы не купятся на уловку и непременно его добьют.
— Так почему его оставили в живых?
— Апачи — твари непредсказуемые, — пожал плечами Рафи и глотнул виски из второго стаканчика. — Вот с тех пор Санчес и не в себе.
Обычно Рафи не отличался подобным многословием. Ему показалось, что он даже устал. И зачем только он столько языком молол и воздух сотрясал? И все же парень решил еще немного поговорить.
— Как думаешь, сколько Санчесу лет? — спросил он.
— Лет шестьдесят — семьдесят, — предположил Авессалом, окинув Мигеля изучающим взглядом.
— Нет и сорока. Страх выбелил ему волосы. Теперь они цветом как льняная рубаха.
— Странно, что дикари не сняли с него скальп.
— Апачи скальпы не снимают, — покачал головой Рафи. — И это странно, ведь за их скальпы по ту сторону границы платят очень щедро, по сотне песо за каждый.
— За их скальпы?
Ага. Мексиканские власти объявили за них награду. — Рафи опорожнил стакан и поставил его на стойку. Донья Иоланда тут же снова его наполнила, уронив пару капель мимо. Подобная небрежность была ей несвойственна, но сейчас все внимание хозяйки бара было приковано к техасцам. Донья Иоланда знала, что с них нельзя спускать глаз, даже когда они трезвые, хотя богатый опыт позволял ей утверждать, что трезвость — черта, несовместимая с характером техасца.
Техасцы, что сейчас находились в ее заведении, не спешили разочаровывать донью Иоланду. Один из них, верхом на беспокойной лошади серой масти, вытащил старый флотский кольт и прицелился в шар с номером шесть, что лежал рядом с шаром под номером четыре возле дальней лузы. Донья Иоланда взяла в руки ружье, которое держала рядом с барной стойкой, и навела дуло на возмутителя спокойствия. Рафи и Авессалом подвинулись, чтобы не мешать хозяйке целиться.
Техасцы слыли отчаянными бедокурами, но платили они щедро, и только в силу этого обстоятельства донья Иоланда все еще их терпела. Она позволяла играть в «Ла люз» в конный бильярд, но пистолетная версия этой игры находилась под строгим запретом. С неменьшим неодобрением Иоланда относилась к пальбе по тараканам.
— Параше, пендехо![5] — гаркнула она.
Техасец поднял на нее взгляд. Его потряс резкий окрик хозяйки и глубоко задело грубое словцо, также обозначающее лобковые волосы.
— Но пистолас, — произнесла хозяйка и повторила на английском, громко и старательно выговаривая каждое слово: — Никаких пистолетов.
— Но, мэм…
— Но пистолас. — Донья Иоланда показала ружьем на отверстия в стене из необожженного кирпича, находившейся за бильярдным столом. Эти дыры остались на память о первой и единственной партии в пистолетный бильярд, которую техасцы сыграли в «Ла люз».
— Слушаюсь, мэм. — Техасец убрал кольт в кобуру на поясе, вытер ладонь о грязные парусиновые брюки и, погоняв во рту комок жевательного табака, сплюнул жижу на земляной пол.