– Почему они дерутся? – спросил Семен Брошев Якова Костомарова.
Тот сначала не ответил. А что тут скажешь? Вспомнил, как однажды, примерно в таких же вот обстоятельствах гражданской свары, спросил его купец Третьяков, мрачно попыхивая гаванской сигарой:
– Что делать нам, предпринимателям, купечеству в этом бедламе?
Тут дверь приватного кабинета напротив распахнулась, и они увидели своих соседей – тоже накрытый стол, на нем тоже два графина с коньяком и с «журавлями», но уже пустых, и один полный.
Два господина – настоящих красавца, раскинув широко руки, стояли посреди кабинета. Яков Костомаров их узнал моментально, потому что встречал в этом ресторане частенько.
Оба корифеи Московского Художественного театра. И не просто корифеи, но основатели. Один – отпрыск купцов Алексеевых, взявший себе звучную сценическую фамилию, – высокий пышноволосый красавец в пенсне на шелковой ленте.
Другой – красавец в английской тройке, кудрявый ухарь с аккуратной бородкой.
Видимо, уже напившись вдрызг, они играли в «журавлей», вперяясь взглядами в пустые хрустальные графины.
– Курлы, курлы, полетели! Ах, белые березки… Хочу туда, где березки! – восклицал корифей в пенсне. – Володенька, полетели?
– Костенька, айда, мы же энергичные люди! Курлы, курлы!
Они маленьким сплоченным клином кружили по кабинету, норовя выскочить в коридор, полный бушующей кабацкой стихии.
Но как раз в этот момент к ним самим заскочил некто в алой черкеске с газырями – лысый, потный, расхристанный в драке, пьяный.
Секунду он пялился мутным взором на корифеев Художественного театра, изображавших «журавлей», а потом рявкнул:
– А по сусалам?!
Корифеи замерли. Тот, что в пенсне, гордо вскинул голову, явно желая ответить черносотенцу, но товарищ ухватил его за пиджак:
– Костя, Константин Сергеевич, я тебя умоляю, не связывайся! Оставь.
На улице Никольской уже свистели городовые. И вот передовой отряд полиции ворвался в ресторан и кинулся разнимать дерущихся.
Яков Костомаров с минуту созерцал и это поучительное зрелище. Черносотенцы пытались бить и полицию тоже, но она им этого не позволила. И вскоре вместо матерного рева зазвучали негодующие голоса:
– Да как вы смеете?! Я патриот, а вы – рукоприкладство… Ой, за что меня-то, я вообще ничего, это меня били, я потерпевший! Вы полиция или кто? Мы истинные патриоты, а вы нас в кутузку? Это полицейский произвол! Сатрапы!
– Полицейские сатрапы! Охранка! – завизжал кто-то из «Союза Михаила Архангела».
– Совсем распоясались! Жандармы! – это кричали уже в «Союзе русского народа», те, которых городовые волокли в участок.
– И революционеры то же самое полиции на митингах кричат, – наивно заметил Семен Брошев. – Так в чем же разница? Где во всем этом смысл?
Яков Костомаров закрыл дверь кабинета, отсекая от себя с Брошевым драку, черносотенцев, городовых, корифеев Московского Художественного.
Они сели за накрытый стол.
– Тебе лучше выпить коньяка, Сеня, – сказал Яков Костомаров. – У нас впереди многотрудная ночь. И лучше тебе выпить, расслабиться.
Они сидели в «Славянском базаре» долго, завтрак затянулся до самых сумерек. В белом бисквитном зале давно все утихло, полиция навела порядок, черносотенцы подались восвояси, лакеи собрали осколки посуды с паркетного пола, вымели сор, унесли остатки еды на кухню. Украдкой от метрдотеля допивали вино из бутылок и бокалов.
Белый зал закрыли, жизнь ресторана вошла в обычную колею. А Яков Костомаров все вел задушевную беседу с Семеном Брошевым, подталкивая, подводя его, как сазана подводят уточкой под сачок, к последнему решающему шагу.
Корабль…
Они оба говорили о нем.
И еще о белых голубях.
– Я хочу, я решил, я сделаю, – твердил Семен Брошев дрожащими губами. – Вот так разом освободиться от всего – от вожделения, от страстей, от этого внутреннего жара, что беспокоит меня и не дает достичь полного совершенства, идеала, к которому я стремлюсь. Я жажду чистоты и покоя. Но я не знаю, как сказать об этом Серафиме. И как вообще с ней быть после того, как все произойдет. Она и так уже догадывается. И она меня пугает. Она такая решительная, непримиримая. И Адель… Адель на нее влияет, я говорил тебе.
Серафима Козлова – невеста Брошева из богатых купцов с Полянки – рано потеряла и мать, и отца. В приданое ей по завещанию доставался миллион с условием, что она выйдет замуж за Семена Брошева. Их еще в отрочестве «сговорили» родители. Серафима вкусила все прелести богатой самостоятельной жизни – ездила в Париж и Женеву. В Париже простаивала ночами у театра, надеясь узреть своего кумира Сару Бернар. А в Женеве училась на курсах при университете. Там она познакомилась с Аделью Астаховой – барышней еще более решительной, ярой феминисткой. И по возвращении в Москву они были неразлучны.