Здесь не было дыр.
Почему тогда Алвес так недурно разглядывает предметы, особо не напрягаясь? Телефон оставался в руке, но свет не зажигался. Здесь не темно, но никаких источников света.
С ним самим всё точно в порядке?
Алвес моргнул, закрыл глаза на время, но видеть хуже не стал. Приятная полутьма, позволяющая присматриваться и точно называть предметы и, кажется, не имеющая особо тёмных мест вообще! С каких пор эта фигня происходит с ним?
Не с тех ли, как взорвалась стенка?
Может быть, он… мёртв?
Холодный пот как бы напоминал, что мёртвые на такое не способны. Но Алвес о том не думал. Не думал ни о причинах, ни о следствии, просто шёл обратно или думал, что шёл обратно, потому что там, где должна была быть лестница, – лишь стена, а где пролом, удобный для спуска и подъёма, – пролом лишь ещё ниже. Голова кружилась, воздух вдруг показался очень пыльным, спёртым, забивающим горло и лёгкие.
Алвес обессилено опустился, тихо повторяя, что от удара по голове вполне мог начать бредить. Возможно, всё здесь лишь сон. Возможно, что-то с его памятью. Или его вторая личность продолжает дурить.
Со стоном Алвес врезал кулаком в большую дверь с красивым узором, что, конечно же, не поддалась. Трясясь, вгрызаясь пальцами в рельеф, прошипел пару крепких ругательств и обернулся, только чтобы столкнуться лицом с…
С маской.
Белоснежной, узорчатой, остроносой полумаской, что скрывает лишь верхнюю половину лица и сияет, словно посыпанная серебряной пудрой. Карнавальной, венецианской, глупой, но, может быть, даже красивой — признал бы Алвес, если бы хватило дыхания. Потому как маска была единственным материальным объектом среди всего, что Алвесу удалось разглядеть. Позади и вокруг клубился белый дым, вовсе не похожий на тот, что используется во время спецэффектов, чтобы скрыть лишнее или дать нужное впечатление. Дымка напоминала призрачный, гладкий плащ, белоснежный, плывущий в воздухе, подчиняясь законам неведомых ветров и несуществующих сквозняков.
Туман не доходил до пола. Между полом и туманом не было ничего вообще.
Туман парил в воздухе прекрасной мантией, струясь вокруг маски.
Маска смотрела Алвесу прямо в лицо.
Тихий вскрик покинул горло вопреки желанию и усилиям. На полноценный вопль привалившемуся к стене за спиной Алвесу не хватило лишь дыхания.
— Что ты…
Маска, не сводя пугающего безглазого взгляда, слегка наклонилась в бок, словно вопрошая. Или недоумевая. Отклонилась, заглядывая вверх.
Алвес отступил вбок. Осторожно, касаясь ладонями стены за спиной, будто перебирался по краю утёса, и одно неверное движение отправит в бездну.
— Это вообще…
Мало ли что Алвес собирался сказать и чему возмутиться? Главное, что маска вдруг взмыла под потолок, хищно расправляя полы плаща и вьющиеся вокруг ленты, что выглядели так же материально и грозно, как и сама маска. И Алвесу было плевать на то, как оно выглядит со стороны – он бросился прочь, напоследок попытавшись ударить неизвестное нечто.
Рука прошла сквозь шелковистое, невесомое, не причинив никакого вреда и, кажется, оставшись цела.
Чего не скажешь о психике Алвеса, кинувшегося прочь, не разбирая дороги, ни разу не свалившегося и не переломавшего себе кости лишь благодаря мистическому зрению или скрытой, не менее удивительной подсветке.
Он заставил себя остановиться, лишь упёршись в стену и со всей ответственностью понимая: придётся вернуться назад и избрать другой путь, если желает двигаться. Тупик оказался лаконичным и естественным – не обвал, каких здесь встречалось немало. Самый обычный конец коридора, пробегая по которому Алвес не открыл ни одну дверь.
Бежать по прямой всегда проще.
Никаких витающих существ или масок поблизости не наблюдалось. Но Алвес вообще не знал, где он может находиться после такой пробежки. Кажется, он бежал вперёд по большей части, что равно «по кругу», учитывая форму башни, и вниз.
В ту пору он заботился лишь о скорости передвижения, эффективности и старался избегать захламленных, подозрительно хрупких помещений.
Как такая опасная развалюха вообще может стоять посреди парка и быть едва ли не главной туристической достопримечательностью? Здесь всё…
Или оно лишь выглядит хрупким и заброшенным? Тогда работали профессионалы. А Алвес, пытающийся сдержать истерический хохот, чем-то накачан по самые уши. Или изначально больной на всю голову.
Губы дрожали, и в груди клокотало нарастающее нечто, распирающее грудную клетку, грозящее острыми краями вырваться сразу со всех сторон, разрывая тело, и картинка в воображении предстала столь яркая, ясная и подробная, что губы разжались, и хохот вырвался из-под контроля, снося остатки здравомыслия.
Он не пытался определить, куда перемещается и что будет делать, когда откроется причина происходящего. Алвес не был уверен, что доживёт до счастливого мгновения данного открытия. Он лишь хохотал и перемещался медленно, цепляясь за стены, щурясь во тьму, податливо раздвигающую перед ним края подрагивающего в слезах изображения.
Грудь болела уже от хохота, от недостатка воздуха, и все ушибы оказались незначительными, когда, из последних сил захватывая воздух, Алвес рухнул на пороге едва прикрытой комнатушки.
Со стола свешивалась бледная рука.
Может быть, это даже был не стол. Может быть, то, что лежало там, было жертвой, но очень ясно в сознании Алвеса проступило понимание, что у маски с туманным плащом не было рук, а именно её он и запомнил первой. Неестественно бледную и немного странную, будто игрушечную или одетую в перчатку.
Рука, свешивающаяся перед его лицом, выглядела настоящей. Хоть и тоже довольно бледной.
Алвес медленно приподнялся, приглядываясь к очертаниям хранящегося под простынёй тела. Его лицо было удивительно молодым, совсем ещё мальчишеским, тонкая ручка с рельефной мускулатурой безжизненно свисала из-под простыни, но ничего, кроме силуэта, рассмотреть не удавалось. Только факт отсутствия второй руки — проглядывался лишь совсем небольшой обрубок плеча и ничего кроме.
Но самое главное — это белоснежные ресницы и волосы.
Белоснежные!
Сказка приобретала всё более безумные очертания, неожиданно становясь так близка к истине, что, прокусив до крови ладонь, Алвес снова захохотал, не понимая, почему и что такого в этом юноше и ситуации, что по щекам текут слезы. Ни смеха, ни боли. Но рождённые всё от тех же чувств, взорвавшихся безумной феерией в груди и ударивших в голову до треска черепушки.
Он просто хохотал, плакал и сходил с ума, когда дверь пронзительно заскрипела, и талию вдруг обвила серебристая лента.
И Алвес совсем не удивился, когда руку перехватила чужая, белоснежная, голову накрыла тёмная пелена, и пол поплыл под ногами.
Рука, кстати, как он успел радостно заметить напоследок, оказалась левой!
Проснулся Алвес сам. Но уже от знакомого ощущения пронизывающего холода и неудобной лежанки под собой. Трава-то в парке ничуть не смягчала положения! Зато опять пропитала свежей сыростью шмотки ненавидящего этого португальца.
По крайней мере, сегодня его никто в таком состоянии не узрел.
Вокруг, расплываясь, пылали фонари, в отдалении слышался смех и пахло сладким, вызывая невольное слюнотечение и ворчание желудка.
Алвес осторожно поднялся, отмечая, как побито его тело после взрыва стены, с удивлением отмечая сидящего рядом Вайзли.
— Какого?
— Ты вышел не через главные ворота, но я отслеживал тебя, — тихо отозвался Вайзли, почему-то улыбаясь. — Разбудить не смог.
— А?..
— Что случилось в башне?
Алвес нервно оглянулся к темнеющей башне, что казалась так близка и далека одновременно, и выдохнул, не скрывая лихорадочного блеска пожелтевших глаз: