Вот тут на дорожке мама на коленях умоляла отца не уезжать. Тут он проехал по аккуратно выложенным и ухоженным клумбам, чуть не перевернув купальню для птиц, чтобы не сбить маму, но его это не остановило. То окно на втором этаже, рядом с ванной, заколочено потому, что, выйдя из душа, мама «поскользнулась» на мокрой плитке и, падая, разбила стекло и порезала себе руку. Когда я нашла ее там, душевая была совершенно сухой, в отличие от мамы, залитой больше алкоголем, чем кровью, а последней на полу было предостаточно. А гаражная дверь… о ней даже говорить не хочу. Неужели так трудно посмотреть, открыта ли она, прежде чем давать в машине задний ход?
Я шла к дому, ощущая привычную напряженность, от которой сводило скулы и деревенели плечи. Мама никогда не била меня, как бы пьяна не была. О нет, Шерил Дэа на это не способна. Вместо этого она психологически и эмоционально душила меня. Как же, Шерил – жертва изменника мужа. Сама она ни в чем не виновата.
Но самое печальное и жалкое в этом всем то, что мама ведет себя так для отца. Будто, если она покажет ему, как без него потерялась и несчастна, он к ней вернется. Где в этом логика? Я бы сделала вид, что не нуждаюсь в нем и никогда не нуждалась. Хотя, наверное, мне даже не пришлось бы делать такой вид. Я бы никогда и никому не позволила так вывернуть себя наизнанку, как мама позволила отцу.
Проблема моей мамы в том, что она была наделена лишь одной красотой. Я не такая, совсем не такая. Помимо ее внешности я еще взяла и папины мозги. Отец по желанию может быть хладнокровным и расчетливым сукиным сыном. Единственное, что он делал, когда до него доходили слухи о маминых заморочках и выходках (некоторые из наших соседей дружили с ним и его новой женой) – звонил мне.
Всем интересно, что я делала в день своей смерти. Что заставило меня, не глядя, бежать через дорогу? Из-за чего в ежегодном альбоме выпускников вместо цветной фотографии ведущей школьной чирлидерши будет черно-белое фото с памятной записью?
Боже, как бы мне хотелось, чтобы на это была какая-нибудь классная причина. Ну хотя бы интересная. Правда же в том, что это был мой совершенно обычный день.
Я собиралась захлопнуть дверцу своего ящика в спортивной раздевалке, когда зазвонил мобильный. Если бы папа позвонил хотя бы на пару секунд позже, или если бы я не обратила внимания на звонок, моя жизнь бы существенно изменилась. Отец договорился встретиться с мамой перед работой в 7:30 утра у Эйклеберга и Фейнстейна, чтобы обсудить изменения в мамином содержании, моих алиментах и то, как будет оплачиваться мое обучение в университете. На самом деле папа уже решил, что я буду учиться недалеко от дома, кто-то же должен присматривать за мамой. Поэтому он и купил мне в подарок на окончание школы Фольксваген Эос.
В общем, было 7 утра, и отец хотел знать, не могу ли я позвонить маме и убедиться в том, что она встала и едет на встречу.
Я могла бы объяснить ему, что я уже в школе. Папа не вдавался в подробности моей школьной жизни и, вероятно, не знал моего расписания, в особенности то, что я ходила перед занятиями на урок физкультуры. Но я не стала ему ничего говорить. Я знала, что сам он не будет ни звонить домой, ни поедет туда, так же как знала и то, что мама, скорее всего, сидит дома и ожидает именно того, чтобы он или приехал, или позвонил ей. Но если бы она не пошла на эту встречу, Джиджи – новая жена отца – еще больше стала бы давить на то, чтобы он ограничил нас в деньгах. Она хочет ему родить, а он ответил, что не потянет других детей.
Это должно было быть просто, я делала это уже десяток раз – выдумать уважительную причину, по которой можно слинять из школы или с чирлидерской тренировки, или с вечеринки, поехать домой, прибрать весь тот бардак, что устроила мама в надежде привлечь папино внимание и отправить ее в постель, или в больницу, или куда-то еще, в зависимости от ее состояния. А потом снова вернуться к нормальной жизни и притвориться, что у меня все в полном порядке.
Но в тот день, восхитительный прохладный первый майский день, что-то внутри меня щелкнуло, и я сорвалась.
Она все разрушала.
«Я ненавижу ее», — вот что я думала, ступая на Хэндерсон-стрит. Если в виде автобуса меня настигла карма, то кто-то мог бы решить, что я получила то, что заслужила за свои мысли. В конце концов, если разумно смотреть на вещи, отец был не меньше мамы виноват во всем происходящем. Это он изменил и бросил ее, он использовал меня в качестве щита. Но она должна была собраться с силами, взять себя в руки и хоть отдаленно напоминать моего родителя, а не гигантскую черную эмоциональную дыру. Она же отказывалась это делать.
Стоя возле своего дома – нет, ее дома с того утра понедельника, я вновь чувствовала сосущее чувство возмущения и обиды. Я умерла, но мама продолжает контролировать мою жизнь, удерживая меня здесь в заложниках своим «незавершенным делом», как любит называть это Киллиан.
Я подавила раздражение, вздернула подбородок и поднялась на крыльцо. Я прощу ее за то, что она такая какая есть: небезупречный, со своими недостатками человек. Я же смогу это сделать, да? Глядя вниз на свои мерцающие, то пропадающие, то появляющиеся ноги, я подумала о том, что выбора у меня нет.
Нужно просто войти, сказать, что мне жаль, простить ее и уйти. Если я поспешу, то, может быть, успею вернуться к Киллиану. Я переживала за него, связанного в больнице без надежды на чью-либо помощь. К тому же, если я уходила, действительно уходила навсегда, то не хотела оставаться в одиночестве. Уилл поцеловал меня. Может быть, он подождет вместе со мной, когда меня заберут. Я переступила порог, входя в коридор… и остановилась. Что-то изменилось в доме.
Я повернулась кругом, заглянула в гостиную, в кухню, расположенную дальше по коридору, в пустую и пыльную комнату, когда-то бывшую кабинетом отца. Через пару секунд я поняла, что изменилось. Все жалюзи были подняты, шторы – раздвинуты. Проливающиеся в открытые окна огненные лучи заходящего солнца ложились на полированный паркет длинными прямоугольниками. В последние годы мама не только мне не позволяла поднимать жалюзи и раздвигать шторы, но и сама никогда этого не делала. Каждый день ее мучило похмелье, которое она лечила лекарствами. Поддержание дома в сумеречном состоянии было для нее необходимой мерой предосторожности. Временами мне казалось, что я живу с насквозь пропитанным водкой вампиром.
Но сейчас… я снова медленно развернулась кругом. Меня начали обуревать сомнения. Такое ощущение, будто я ошиблась домом.
Затем из кухни послышалось звяканье бутылок, и я расслабилась.
— Я знаю, что это тяжело, но ты правильно поступаешь, — донесся из кухни успокаивающий женский голос.
Не голос мамы. Я, нахмурившись, прошла в кухню.
За столом, спиной к двери, сидела мама, напротив нее – незнакомая мне темнокожая женщина. У нее была очень короткая стрижка, подчеркивающая линию скул и красивые чеканные серебряные серьги – слишком большие на мой вкус, но ей они шли. Кожа у нее была великолепная, хотя тонкие морщинки под глазами и намекали на то, что она старше, чем выглядит, возможно даже мамина ровесница.
Женщина протянула руку через стол и сжала ладонь мамы. Между двумя чашками на столе лежали скомканные салфетки. Стакана, с которым мама не расставалась, видно не было. Что бы это значило?
Я прошла вглубь кухни и почувствовала резкий запах алкоголя. Пустые бутылки из-под водки, наверное те, с которыми я вчера проводила определенные манипуляции, стояли выстроенные в ряд на полке, как маленькие исправные солдатики. В раковине горлышками вниз был свален экстренный запас мамы – бутылки с джином и ромом. Их содержание с бульканьем стекало в слив, смешиваясь в однородное пойло. Шкафчик под раковиной, где мама прятала свои бутылки, был открыт, и в нем стояли лишь моющие средства.
У меня закралось ужасное подозрение, и я развернулась к маме лицом. Без макияжа, скрывающего темные круги под глазами, она выглядела лет на двадцать старше своего возраста. Когда она подняла чашку с кофе, ее рука дрожала так сильно, что все еще горячая жидкость плескалась через край. Ни она, ни ее посетительница не замечали этого, или не обращали на это внимания.