Я вошла. Мне показалось, что я попала в склеп. Стены были обиты черной тканью, только вместо белых крапинок, обычно украшающих траурный креп, на ней были начертаны пять нотных линеек — нотная запись «Dies irae»[17]. Посреди комнаты возвышался балдахин, с которого свешивался занавес из красной парчи, а под балдахином стоял открытый гроб. Я невольно отшатнулась при виде этого зрелища. «Вот здесь я сплю, — сказал Эрик. — В жизни надо привыкнуть ко всему, даже к вечности». Я отвернулась, и мой взгляд упал на клавиатуру органа, занимавшего большую часть стены. На пюпитре лежали листы бумаги, испещренные красными нотными знаками. Я спросила позволения посмотреть их и на первом листке прочитала: «Торжествующий Дон Жуан».
«Да, — сказал он, — иногда я сочиняю. Вот уже двадцать лет, как я начал это произведение. Когда оно будет закончено, я возьму его с собой в гроб и усну вечным сном». — «Тогда надо как можно дольше работать над ним», — заметила я. «Иногда я сочиняю по пятнадцать дней и ночей кряду и все это время не слышу и не вижу ничего, кроме музыки, а потом не притрагиваюсь к нотам годами». — «Вы не сыграете мне что-нибудь из вашего «Дон Жуана»?» — спросила я, втайне желая сделать ему приятное и преодолевая отвращение от вида этого жилища мертвеца. «Никогда не просите меня об этом, — мрачно ответил он. — Этот «Дон Жуан» написан не на слова Лоренцо д'Апонте, которого вдохновляли вино, любовные похождения и порок и которого в конце концов покарал бог. Лучше я сыграю вам Моцарта, если хотите; он исторгнет слезы из ваших прекрасных глаз и внушит вам благие мысли. А мой «Дон Жуан», Кристина, пылает, хоть огонь божьего гнева еще и не поразил его». После этого мы вернулись в салон. Я заметила, что в доме нет ни одного зеркала, и собралась было сказать об этом, но Эрик уже сидел за пианино. «Видите ли, Кристина, бывает музыка настолько страшная, что пожирает всех, кто к ней приближается. К вашему счастью, вы еще не слышали такой музыки, иначе вы потеряли бы весь свой румянец, и вас никто бы не узнал там, наверху, в вашем мире. Поэтому будем петь оперную музыку, Кристина Даэ».
Он произнес эти слова «Будем петь оперную музыку, Кристина Даэ» так, будто бросил мне в лицо оскорбление. Но мне было не до того, чтобы анализировать его слова и тон, каким они были сказаны, — мы сразу начали дуэт из «Отелло», и над нашими головами уже начинал витать дух шекспировской трагедии. Он предоставил мне партию Дездемоны, которую я запела с подлинным отчаянием и потрясением, какого никогда до того дня не испытывала. Соседство ужасного партнера, вместо того чтобы лишить меня сил, дарило мне необычайное вдохновение. Обрушившиеся на меня события странным образом возносили мою душу к вершинам поэзии, я находила такие оттенки звучания, которые привели бы в восхищение любого настоящего музыканта. А его голос гремел, его жаждущая мщения душа трепетала в каждом звуке. Вокруг нас в душераздирающих звуках слились любовь, ревность, гнев. Глядя на черную маску Эрика, я представляла черное лицо венецианского мавра. Это был сам Отелло. Я ждала, что вот-вот он примется убивать меня и я упаду под его ударами, и однако же, как робкая Дездемона, я не сделала ни одного движения, чтобы убежать, чтобы избежать его ярости. Напротив, я, как заколдованная, тянулась к нему, находя неизъяснимое удовольствие в том, чтобы умереть в вихре страсти, но перед смертью я хотела увидеть и унести с собой его черты, которые должен был преобразить огонь вечного искусства. Я хотела увидеть лицо «голоса» и инстинктивно, быстрым, не зависящим от моего желания жестом, сорвала с него маску…
О ужас! Ужас! Ужас!
Кристина остановилась, и в ее широко раскрытых глазах будто застыло страшное видение, а ночное эхо, повторявшее до этого имя Эрика, теперь трижды повторило возглас: «О ужас!» Рауль и Кристина, еще теснее объединенные жутким рассказом, подняли глаза к звездам, которые безмятежно сияли в чистом спокойном небе.
— Как странно, Кристина, — сказал Рауль, — что эта ночь, такая нежная и мирная, как будто наполнена стонами. Она словно горюет вместе с нами.
Девушка отвечала:
— Теперь, когда вы узнали эту тайну, в ваших ушах, как и в моих, всегда будут звучать стоны.
Она сжала в своих руках сильные надежные руки Рауля и, вздрогнув, продолжала:
— Да! Да! Даже если я проживу сто лет, я всегда буду слышать тот нечеловеческий вопль, который он издал, — крик адской боли и ярости.