Но за все приходится платить. И цена моего наслаждения была непомерно высокой, я знала это. Помнила, чем все закончится. Сплетение тел, непрерывность резких и мерных, жестких, но нежных толчков, низкие стоны вампира. Холодные губы, ищущие мою кипящую кровь. Дрожащие пальцы, торопливо убирающие с шеи увлажнившиеся от пота волосы. Сочный звук лопающейся под острыми зубами кожи, давление напрягшихся от жажды губ, сорвавшееся в череду длинных, сильных, жадных, восхищенных глотков, сопровождающихся затуманенными животными стонами. И всепоглощающий грандиозный оргазм, разнесшийся по моим венам волной цунами, сметающей все на своем пути, стирающей границы существования, саму мою суть, мою личность, превратившей меня в комок оголенных нервов, корчащихся в экстазе. За это стоило умереть…
Все рухнуло слишком быстро. Сладость исчезла. Силы мгновенно истаяли, стремительно меня покидая, беспощадная смерть наносила за ударом удар, а я лишь беспомощно хлопала ртом, пытаясь дышать и слушая последние хрипы своей предсмертной агонии. С каждым глотком я делала один огромный шаг к трагичному финалу. Бессилие поглощало меня, насильно выдирая душу из тела. Я видела белый свет, ослепительный и манящий, но страшный тем, что оттуда не будет возврата. Я уходила на небеса. Умирала. Вампир убивал меня. Он получил, что хотел. Я была ему должна. Одну жизнь. Тепло одного слабого человечка. Несколько литров вкусной непревзойденной крови, восхитительный коктейль из моего наслаждения, любви и добровольного согласия…
Судороги вершины блаженства сокрушили его сильное тело, заставив зарычать, почти сломать мне кости, но не отнять, а крепче прижать рот, почти душа. Смерть вдруг перестала быть столь легкой, сколь была обещана: пальцы ног и икры болезненно свело, все мышцы тела натянулись как звенящая тетива от внезапного самопроизвольного сопротивления. Легкие в последний, казалось, раз сипло и жалко втянули воздух. Язык распух, в рот насыпали колючего песка, и сухость скрутила гортань, словно я много недель провела в знойной и растрескавшейся пустыне. Вампир иссушал мое съеживающееся тело, потрошил как ставшую ненужной тряпичную куклу. Отходный материал, продлевающий Его жизнь, не более того. И в этот последний миг последней секунды моей почти завершенной жизни, вместо того чтоб безропотно сдаться воле убийцы, отдать обещанный долг, позволив опустошить сосуд до конца, я, движимая потребностью хоть чем-то утолить раскалывающую, рвущую до самой трахеи жажду, восполнить влагу, которую отнимают у меня, а может просто для того, чтобы сдержать предсмертный болезненный крик, обняла убийцу за шею, прижалась лицом, дотянулась до единственного источника, который был доступен, и прихватила зубами нечеловеческую плоть, удерживаясь слабеющими руками, царапая кожу вампира, цепляясь за крошечный клочок истлевающей жизни.
Мои зубы не были предназначены для прокусывания кожи, однако даже маленькой ранки хватило, чтобы ощутить солоноватый вкус крови на языке. И жизнь, едва теплящаяся во мне и почти совсем истощенная, проснулась от этой капли, дарующей второе дыхание. Я, словно клещ, почуявший близость дразнящего аромата, сошла с ума. Зажмурив глаза, впилась в ранку со всей внезапно вернувшей слой, с эгоистичным безумием всасывая жидкость в себя. Если выдох Эдварда обладал настолько мощным оживляющим эффектом, что уменьшал даже количество метастаз в крови, трудно представить, каким магическим воздействием на человека обладала кровь вампира. Эликсир молодости и бессмертия существовал с незапамятных времен, воспетый в романах и обыгранный в кинолентах. И мне посчастливилось на границе между жизнью и смертью испробовать его.
Полностью дезориентированная, перенасыщенная необычайной эйфорией, переполненная рвущейся наружу необузданной, непонятно откуда взявшейся энергией, я откинулась, смакуя остаток вкуса на языке, облизывая губы и зубы, подрагивая от первобытного восторга.
- Что ты сделала, Изабелла? - Эдвард поднял голову, в его глазах плескался шок, но я едва ли могла его сейчас понять, внять смыслу слов. Тонкие пальцы очертили контуры моего лица, тревожное выражение не покидало прекрасных черт, малахит потускнел, а кожа стала напоминать вековой пергамент. Словно сменяющие друг друга кадры старой кинопленки, в которых цветной и яркий кадр контрастирует с засвеченным, испорченным и блеклым черно-желто-белым. Какой из них настоящий, оставалось только гадать.
Я улыбнулась, как накурившийся марихуаны торчок, не ведающий, что творит. Я была не в себе, все еще под воздействием приятного оболванивающего дурмана. Я была абсолютно, неконтролируемо пьяна.
Эдвард покачал головой, сосредоточенно разглядывая мое по-детски, как у дурочки, счастливое лицо. Его терзали неприятные мысли, когда он встал и оделся, озадаченно поглаживая шею. Поднял воротник. Сжал плотно губы, выхватил с полки мой дневник, выдергивая из него плоды моего труда, уничтожая с любовью сделанные рисунки, сминая и пряча их в карман.
- Эй, это принадлежало мне! – капризно и неадекватно пробормотала я, делая нелепое движение рукой, плохо подчиняющейся воле. И с удивлением уставилась на ладонь как на чудо света – сквозь кожу просвечивал каждый сосуд, проглядывалось движение по ним крови.
- Я же сказал, нельзя говорить никому обо мне! – низко порычал Эдвард, но его магия не действовала на меня сейчас, я продолжала глупо улыбаться, качаясь на волнах нирваны.
- Ты придешь завтра? – игриво предложила я, закусывая нижнюю губу.
Эдвард жестко кинул мой изнасилованный дневник на место, оправляя куртку.
- Договор расторгнут, Изабелла, - без сожаления подвел черту он. – Теперь я не смогу помочь тебе.
Призрак смерти. Глава 3
III
Плавая в бесконечном кружении удовольствия, я с радостной детской непосредственностью изучала странности, которых не замечала еще вчера. Дверь, теряющаяся во мраке палаты, вдруг обретала ясность, я могла разглядеть неравномерность слоя белой краски и даже пыль, забившуюся в щель. Запахи вдруг расслоились на элементы, как макет 3D-голограммы, я могла точно определить каждое лекарство, разлитое там и тут и впитавшееся в предметы, могла сказать, что за шторкой, на тумбочке, миссис Коуп оставила в вазе увядшие цветы, а возле порога под плинтус затек апельсиновый сок и заплесневел там. Шелестел ветер за окном, разбиваясь об оконную раму, заставляя ее скрипеть, по больничной аллее шел человек. А в невнятном гуле больничных голосов, жужжащих как сонный пчелиный рой, я уловила голос Эдварда, стоявшего этажом выше на лестничном пролете.
- Что ты с ней возишься? – выговаривал ему другой мужчина. – Ты сошел с ума, что оставил ее в живых на третий день. Люди скоро начнут замечать, и ты знаешь – Тане это не понравится. За нарушение правил по головке не гладят.
- Она такая молодая, - задумчиво пробормотал Эдвард, прервав затянувшийся монолог. – Этот случай труднее обычного…
- То есть девчонка уговорила тебя подождать? Да ладно тебе, Эдвард, просто признай, что перестарался, дав ей больше, чем следует, и теперь она манипулирует тобой. Ты же знаешь, что мы так не делаем! Их облегчение должно быть едва заметным и длиться недолго, а иначе они быстро забывают боль и уже не хотят умирать. Ты должен был дать девчонке ровно столько, чтобы она продержалась один день, не привлекая к себе особого внимания! И что я вижу? Вторые сутки вокруг нее суетятся врачи, сняли капельницы, анализы берут. Ты понимаешь, что будет, если эта информация дойдет до Тани? Мы в этом городе уже несколько десятков лет, она не позволит тебе разрушить всю схему только потому, что ты пожалел какую-то молоденькую смертную!