Знает он или не знает, что я опускаю ключевые детали, но тем не менее доктор Московиц пытается использовать новый подход.
— Хорошо. Давай теперь обсудим другое. Почему у тебя сегодня, как ты выразилась, был плохой день?
Потому что сегодня наша годовщина? Потому что в школе появился Уэс? Потому что мне привиделся призрак моего парня? Ничего этого я не говорю, а просто сверлю доктора Московица взглядом, пока этот придурок пишет заметки.
— Ты счастлива рядом со своими друзьями? — спрашивает он, не отрывая глаз от блокнота.
— С ними хорошо. Как и раньше.
— А что насчет мальчиков? Ты с кем-нибудь встречаешься?
— Нет.
Теперь он прерывает свою писанину и поднимает лицо.
— Почему?
Я решаю — впервые — быть честной.
— Потому что их всех я сравниваю со Спенсером. И они все проигрывают ему.
— Возможно, это изменится, если ты дашь им шанс.
— А возможно они просто хотят залезть мне под юбку.
Глаза доктора Московица округляются, а кончики ушей краснеют.
— Мальчиков в нашей школе можно описать четырьмя словами: спорт, вечеринки, пицца и секс, — перечисляю я, загибая пальцы. — Спенсер был другим. То, что нас связывало, было особенным, и это нельзя заменить.
Странно, но доктор Московиц не спорит со мной.
— Я не предлагаю тебе заменить его. И если никто из ребят не вызывает у тебя интереса, то не встречайся с ними всерьез. Поверь, в конце концов они повзрослеют, и, может быть, в колледже… — Он делает паузу, затем поправляется: — После колледжа ты встретишь другого достойного человека. Но сейчас тебе следует хотя бы попробовать сменить обстановку. Даже если ты не найдешь мальчика, подобного Спенсеру, ты можешь найти друга. Кого-то, кому сможешь довериться, с кем сможешь поговорить. Люди — существа социальные. Мы зависим друг от друга в комфорте и счастье. Пока ты снова не начнешь открываться, твоя депрессия не уйдет. Ты должна дать шанс себе пережить смерть Спенсера, иначе его потеря будет, как призрак, преследовать тебя до конца твоих дней.
Я не могла не заметить иронию выбранных им слов. Хуже всего то, что он прав. Я шумно выдыхаю.
— Мама считает, что мне стоит пойти на школьные танцы.
Доктор Московиц моргает, шокированный моим заявлением. Желание мамы отправить меня на танцы вовсе не является новостью века, просто я никогда не делюсь информацией добровольно. Никогда. Не знаю, почему я это сказала. Наверное, мой мозг еще одурманен встречей со Спенсером. Пусть его породило мое подсознание, но Спенсер просил меня двигаться дальше. Может, в глубине души я сама хочу этого. Может, с помощью галлюцинаций мой мозг просто сигнализирует, что я готова попробовать.
Лицо доктора Московиц загорается от восторга. В его глазах появляется блеск, которого я раньше не видела — самодовольное волнение, которое заставляет меня думать, что он считает этот момент своего рода прорывом.
Перед тем, как ответить, он, чтобы не спугнуть меня, берет себя в руки. Я жду, что он скажет, что посещение осеннего бала — замечательная идея, но вместо этого он неожиданно спрашивает:
— И что ты чувствуешь по этому поводу?
Тот факт, что он не стал давить на меня, порождает желание ответить.
Вау. Возможно, это и правда прорыв.
— Мне страшно, — признаюсь я. — И грустно. Стоит только подумать о том, чтобы пойти, и мой желудок начинает выворачиваться наизнанку. — Я делаю паузу, но доктор Московиц молчит. Он хочет, чтобы я продолжала. Все еще переживая приступ откровенности, я пробую объяснить: — В прошлом году танцы устраивали на следующий день после игры. Когда Спенсер погиб, их почти отменили, но потом позволили ученикам проголосовать. Большинство ребят решили, что Спенсер хотел бы, чтобы танцы все-таки были. Чтобы они хорошо провели время в память о нем, а не сидели дома, оплакивая его смерть. — Я слегка улыбаюсь. — Они были правы. Спенсер хотел бы этого. Но я не смогла пойти на те танцы. Без него — не смогла.
Я осознаю, что у меня текут слезы, только в момент, когда доктор Московиц протягивает коробку с салфетками. Я беру одну, вытираю глаза и нос, затем подхожу к сути проблемы.
— В этом году танцы не попадают на годовщину смерти Спенсера, но для меня они навсегда будут связаны с ним. Я никогда не ходила на бал без него. Как я смогу пойти туда в годовщину его смерти с кем-то другим? Как я смогу притворяться, что хорошо провожу время, когда буду думать только о том, что его больше нет, и что парень, который танцует со мной, — не он и никогда им не станет.
Израсходовав желание говорить, я погружаюсь в молчание. Доктор Московиц тем временем записывает все, что я только что наболтала, а потом поднимается на ноги, поскольку наши драгоценные двадцать пять минут истекли, и дает мне последний совет:
— Возможно, смысл не в том, чтобы хорошо провести время или сходить на свидание. Я соглашусь с твоей мамой: на танцы стоит пойти. Думаю, тебе пойдет на пользу столкнуться со своими страхами, и, что еще важнее, это будет сознательным шагом в попытке двигаться дальше, способом доказать себе, что тебе это под силу — что ты снова сможешь жить своей жизнью и позволять входить в нее другим людям.
Он идет к двери и, прежде чем открыть ее, поворачивается в ожидании ответа ко мне.
Я вздыхаю.
— Хорошо, я подумаю. — Это максимум, что я могу ему обещать, и это мое обещание куда искреннее всех остальных, принесенных сегодня.
Приняв кивком мой ответ, доктор Московиц провожает меня в приемную около лифта, где нас ожидает мама. Когда мы приближаемся, мама вскакивает со своего места, словно под ней была скрученная пружина. Ее губа покраснела в том месте, где она полчаса прикусывала ее. Когда она видит на лице доктора Московица улыбку, в ее глазах вспыхивает надежда.
Я плюхаюсь на стул и начинаю ждать, когда мама и доктор Московиц закончат шушукаться. Меня это не оскорбляет. Это часть ритуала. Я делюсь с доктором Московицем переживаниями, а он передает свою интерпретацию маме вместе с советами о том, что со мной делать дальше. Я прислоняюсь затылком к стене и закрываю глаза — иногда консилиумы под девизом «Спасем Бэйли» затягиваются, — но тут раздается звонок прибывшего лифта, и шокированный голос выпаливает:
— Бэйли? Что ты здесь делаешь?
Не могу поверить, что натыкаюсь на Уэса второй раз за один день. Он одет точно так же, как утром, с тем же потрепанным рюкзаком, перекинутым через плечо, только теперь в его руках еще и скейтборд. Он таращится на меня так, словно я вышла на улицу без штанов.
— А ты что здесь делаешь? — парирую я, совершенно не желая объяснять ему, почему после его неожиданного появления в школе мне срочно потребовалась встреча с психотерапевтом.
Он окидывает комнату взглядом, переступает с одной ноги на другую, потом снова тянется к дурацкой лямке рюкзака на плече, но прежде чем успевает ответить — если он вообще планировал это делать, — моя мама прерывает нас изумленным воплем:
— Уэс!
Покраснев, он бормочет:
— Здравствуйте, миссис Аткинсон, — и пялится на свои кроссовки.
Не стоило ему отводить взгляд, потому что мамины неожиданные объятья застают Уэса врасплох.
— Прошло столько времени! — бушует она. — Как поживаешь? — Она отступает и окидывает его внимательным мамским взглядом, а потом — к нашему с Уэсом вящему ужасу — резюмирует: — Ты стал настоящим красавцем! Как твоя мама? Я не говорила с ней целую вечность.
Щеки Уэса снова пылают. Он отпускает лицо и пятится от моей мамы и от привычки нарушать чужое пространство.
— У нее все хорошо. — Он прочищает горло и смотрит на доктора Московица, словно знает его. — Привет, док.
— Он тоже твой врач? – спрашиваю я.
Уэс не отвечает. Но в этом и нет необходимости. Ответ очевиден.
Я в шоке. Хотя, наверное, зря. Наверняка мисс Дэлани получила контакты врача от моей мамы. Видимо, после гибели Спенсера Уэсу, как и мне, понадобилась помощь специалиста. Но странно, что он видится с ним до сих пор, а еще страннее было бы, если бы наша маленькая встреча заставила побежать к врачу и его. Я очень надеюсь, что это обычное совпадение.
Взяв сумочку, я дергаю маму за руку и приклеиваю на лицо фальшивую улыбку для доктора Московица.
— Нам надо идти. Не хотим больше отнимать у вас время.
Но моя попытка сбежать с треском проваливается.
— Вы что, знакомы? — спрашивает врач, водя своим пальцем-обрубком между Уэсом и мной.
Когда Уэс пожимает плечами, доктор Московиц в ожидании информации переводит взгляд на меня. Я не хочу ничего объяснять, но понимаю, что если я промолчу, то отвечать начнет мама, и уж она выдаст куда больше деталей.
— Он был лучшим другом Спенсера.
Маму мой ответ не удовлетворяет.
— Не только Спенсера, — говорит она, обнимая меня за плечо. — Но и Бэйли. Когда-то эта троица была неразлучна. — Она снова улыбается Уэсу. — Мы так соскучились по тебе. Знаешь, тебе не нужно присутствие Спенсера, чтобы получить приглашение в гости. Можешь заходить в любое время.
— Мам! — Боже правый. Мне хочется провалиться под землю.
На меня Уэс не смотрит, но он слишком вежлив, чтобы не ответь моей маме.
— Спасибо, миссис Аткинсон. — Это не обещание зайти, но вряд ли моя мама это осознает.
Кошмар не прекращается.
— Вы больше не дружите? — интересуется доктор Московиц. Вот ведь пронырливый гад. — Почему? Из-за смерти Спенсера?
Я втягиваю в себя воздух и начинаю дрожать. Я очень, очень не хочу обсуждать это. Особенно здесь и сейчас — в присутствии Уэса и своей мамы. Мне хочется убить доктора Московица. Он зашел слишком далеко, но остановится ли на этом? Нет, конечно же нет.
— Любопытно, что в разговорах со мной ни один из вас не упоминал друг о друге. Почему?
Уэс мнется, не зная, что на это ответить, а я смотрю на врача и мысленно даю себе клятву больше никогда не возвращаться сюда.
— Мама! — От моего резкого вскрика все вздрагивают. На нас даже оборачиваются люди в халатах у сестринского поста. — Может, пойдем? Уэс пришел на прием, а мы задерживаем его.