В тот вечер он пошел к женщине все рассказать — ведь он же, в конце концов, обещал. Она явно его ждала и надеялась — от ее неестественного спокойствия не осталось и следа, она взволнованно ходила из угла в угол, темные глаза ввалились. Рассказывая все это сочувственно слушающей его американке, он на этом месте посчитал нужным подредактировать рассказ, кое-что выпустить, — он, собственно, поступал так и раньше. Сказал только, что мальчик «выглядел как» погибший сын женщины, и дальше уже его как действующее лицо своей истории не упоминал; в результате рассказ, который услышала американка, был о том, как он сам все больше вживался в ее одинокое горе, как две их потери слились в двойной психоз, от которого он никак не мог освободиться. Дальше излагается не то, что он рассказал американке, хотя, наверное, понятно, в каких моментах отредактированная версия совпадает с тем, что, как ему казалось, произошло в действительности. У него было безотчетное поначалу чувство, что про мальчика лучше не говорить — не потому, что ему не поверят (это пустяки), а потому, что может случиться что-то ужасное.
— Он все утро сидел на лужайке. В футболке.
— «Челси»?
— «Челси».
— Что он делал? Он выглядит довольным? Что-нибудь говорил? — Ее желание знать было ужасным.
— Нет, не говорил. Он почти не двигался. А выглядел… очень спокойным. Сидел долго.
— Ужасно. Нелепо. Ведь нет же никакого мальчика.
— Нет. Но я его видел.
— Почему вы?
— Не знаю. — Пауза. — Он мне очень нравится.
— Он очень… он был очень славный мальчик.
Через несколько дней он увидел, как мальчик вечером бежит по лестничной площадке то ли в пижаме, махровой, с павлинами, то ли в тренировочном костюме. В пижаме, уверенно сказала женщина, когда он ей об этом рассказал. В своей новой пижаме. С белыми манжетами в рубчик, да? И с белым воротником, как у водолазки? Он подтвердил это, глядя, как она плачет — а она теперь легко начинала плакать, — и обнаружил, что ему очень трудно выносить ее тревогу и беспокойство. Но ему не приходило в голову, что можно нарушить свое обещание и не рассказывать ей о том, что он видел мальчика. Это было еще одно странное повеление какой-то неведомой силы.
Они заговорили об одежде. Если призраки существуют, как они могут появляться в одежде, которую давно сожгли, которая истлела или которую сносили другие люди? Можно представить себе, признали они, что от человека на какое-то время что-то остается, — полагают же жители Тибета, да и другие тоже, что душа, прежде чем отправиться в свой долгий путь, какое-то время остается возле тела. Но одежда? Причем одежда разная. Наверное, я вижу ваши воспоминания, сказал он; она энергично закивала, сжав губы, согласилась и добавила:
— Я сойти с ума не могу, я слишком трезвомыслящая, и все передается вам.
Он попробовал пошутить:
— Не очень-то любезно намекать, что мне сойти с ума проще.
— Нет. Дело в восприимчивости. Я нечувствительна. Я всегда в какой-то степени была такой, а тут стало еще хуже. Если призрак захочет мне явиться, я его точно не увижу.
— Мы же решили, что я вижу ваши воспоминания.
— Да, решили. Это разумное объяснение. В нынешних обстоятельствах — самое разумное.
И все же блеск синих глаз мальчика, его приветственный жест и сдержанная улыбка на следующее утро никак не походили на чьи-то мучительные воспоминания о былом счастье. На этот раз мужчина заговорил с ним напрямую: