Стёпка неуверенно копался со снастями, но потерял ветер, засуетился и вконец запутался. И ветер как назло немного ослаб. Судно развернуло и потащило совершенно в другую сторону. Лицо государя помрачнело. Кажется, или будто и небо отозвалось тем же?
Шторм налетел внезапно и будто из ниоткуда, словно тёмный рой растревоженных ос. Злые капли стучали Стёпке по лицу, мигом промочили всю одежду. Взбесившийся ветер нагнал с правого борта крутую волну – судно накренило так, что грот-мачта была почти параллельна воде. Но всё же утлую барку не перевернуло.
– Откренивай!
От гулкого крика государя Стёпку передёрнуло:
– Ч-чего?
– Откренивай судно, говорю! – орал Пётр. – Прыгай на правый борт!
Боярский сын, белее молока, вцепился в снасти, вращая безумными глазами. Толку от него было не больше, чем от деревянного истукана. Пётр хватил мальца за шиворот и посадил на своё место на корму.
– Штурвал держи, дубина! Правь к берегу, да смотри не к тем камням!
Стёпка негнущимися пальцами ухватился за штурвал, а юный царь прытко вскарабкался на взлетевший в воздух борт. Своим весом он с трудом вернул борт на место, но новая волна накренила судно уже слева. Пётр в два прыжка через нос судна оказался на другом борту, откренивая весом уже его.
Барку вертело, как щепку, дикая волна вскипала за бортом – словно пена, вскипала молодая кровь Петра. Юноша летал от борта к борту, рубаха пропиталась солью (камзол он оставил на берегу), в вишнёвых глазах плескался восторг.
Словно капризная красотка, буря стихла также внезапно, как и накатила. Отголоски её ещё волновали залив, зелёные груди волн беспокойно вздымались. До берега теперь было рукой подать, Стёпка было перевёл дух, и тут барка дёрнулась, и натужно заскрипели доски.
– Я тебе куда сказал править?! Тут же мель!
Осадка у барки была небольшая, и пройти судно могло спокойно, но длинные водоросли намотались на руль так, что погнули старый металл. Пётр схватился за ботфорту, намереваясь сбросить обувь и прыгнуть в воду. Однако прежде, чем он успел это сделать, у кормы послышался плеск и скрипы. Неужто Стёпка опомнился? Царь выглянул из-за стакселя, но боярский сынок так и сидел, пиявкой прилипший к штурвалу. За кормой мелькала порыжевшая на солнце макушка, лязгала сталь о железо. И наконец, барка поплыла свободно.
– Мин херц, не изволь беспокоиться. – Алексашка, отплёвываясь, взобрался на судно и засунул за пояс нож, которым срезал с руля водоросли. – Я сразу заприметил, что этот чижик на Серые камни правит.
Втроём юноши без дальнейших приключений добрались до берега. Старший Замятин, ни жив, ни мёртв, покачиваясь, держался за сердце и выпучил глаза на яхту и невредимого Стёпку. Вид у его сына был не лучше.
Хохотнув, Пётр оторвал белого Стёпку от штурвала:
– Ну как, «соколик»? Не обгадился?
Ботфортой придав боярскому сынку ускорения, государь следом соскочил на песок и привлёк к себе денщика:
– Разберись тут и ступай в Мон Плезир, в галерею. Дело есть.
***
Уже месяц, как Алексашка Меншиков находился в услужении государя. В первый же день его знакомства с Петром юноше посчастливилось попасть в опочивальню и в постель государя в качестве слуги-постельничего. До того Алексашка служил Лефорту, и однажды встретил царя, слонявшегося в любовной лихорадке в немецкой слободе, показал царю дом его заморской зазнобы Анхен Монс и после её отказа, словно, неприкаянному щенку, помог Петру добраться до палат. Да так и остался на кошме и в сердце юного государя, как товарищ и подручный. Юноши были одного возраста, оба по-своему амбициозны и полны жизни – между ними быстро завязалась дружба.
Меншиков ступал по чёрно-белой плитке застеклённой галереи любимого дворца Петра. Строение напоминало Алексашке мудрёный дивный ларец – с виду невелико, да прекрасно. Одну из стен украшали картины со сценами охоты, которую Пётр терпеть не мог, и морские пейзажи, которые царь обожал. Низкий прямой потолок украшала роспись, на кирпично-красных деревянных панелях вилась резьба в виде заморских птиц и зверей. Алексашка приблизился к дверям в проходной «красный» кабинет, улыбнулся при виде картины с учеными обезьянами. Вспомнил, как Пётр однажды спросил его о том, что Алексашка на ней видит, и денщик, не задумываясь, брякнул – немчинов из слободы, что сидят на своих сундуках. На миг Алексашке и вправду почудились их отрывистые лающие голоса, лаковые панно помни́лись выломанными и закопчёнными, в нос призраком пробрался запах костров*. Но морок развеялся так же быстро, как и налетел.
Кабинет представлял собой тесную проходную лакированную комнату. Червонные краски вина и крови, золото солнца и угольная чернота пекла играли в кабинете, соперничая между собой. Миновав и его, Алексашка снова попал в застеклённую галерею, в конце которой на табурете сидел Пётр. Низкорослые деревца прикрывали это место от чужих глаз, самому же государю открывался отличный вид на лужайку перед дворцом.
– Алексашка? Поди сюда, да потише ступай, – тихо позвал Пётр. На его румяных щеках вдавились ямочки, рот был поджат, но тёмные глаза-вишни смеялись. Меншиков подкрался поближе, заинтересованно глядя в сторону лужайки, куда указывал перст государя. Две задастые барыни совершали променад возле резной скамейки, вихляя кринолином. В декольте белым студнем колыхались тяжёлые груди. Алексашка поморщился, с лёгким разочарованием косясь на Петра.
Вдруг земля под барынями, будто наглая собака, пустила высокую струю. До галереи долетел женский визг. Фонтаны-шутихи оживали внезапно и мощно. Одна из барынь тут же испарилась с лужайки, но её подруге бежать было не слишком сподручно. Кринолин намок и стал дьявольски тяжёл, словно женщину облепили сырым тестом. Косметика потекла со щедро напомаженного лица разводами. Женщина не переставала причитать, выбираясь из злополучного места. Толстая кухарка, издали заметившая сцену, перекрестилась, жалостливым взглядом проводила барыню и наградила секундным тяжким взглядом «извергов» в галерее.
Пётр едва не повалился со смеху с табуретки, его баритон сливался со звонким хохотом Алексашки. Злые молодые забавы нисколько не коробили их души. Когда веселье немного поутихло, Пётр смахнул капли влаги из-под глаз и перевёл дух.
– Уймись уже, Алексашка, я тебя не для того звал. Ты мне вот что скажи, – Пётр понизил голос до серьёзных нот, – всё ли готово для вечернего кутежа?
– Мин херц, в Китайском саду всё спорится, ещё до зари успеем.
– А что с обедом для господ?
– С пылу с жару, скоро уж подавать.
Одной из сумасбродных затей молодого Петра было учреждение «Всешутейшего, Всепьянейшейшего и Сумасброднейшего Собора» с целью шуточного прославления греческих богов, алкогольных возлияний, похабных песнопений и прочих непотребств. Очередное сборище было решено назначить на сегодняшнюю ночь, днём же надо гостей достославных почтить за столом обедом и беседами. Что бы ни думали о юном Петре, забав и шалостей творилось в его окружении много – но и дела вершились тоже.
– Ладно, ступай, исполняй. Мне с боярами ещё разобраться надо.
– Погоди, мин херц, али забыл ещё одно порученьице?
Пётр озадаченно и с интересом вскинулся на денщика. Тот же прытко запустил руку под кафтан и вмиг извлёк оттуда что-то хрупкое, медное и мудрёное. Медный шар заморского прибора сверкнул на солнце, заблистали опоясывающие его круги решётки – заблистали вишнёвые глаза Петра, налились уже не озорством, а подлинной радостью: