Настало время завершающего тоста.
– Алексашка, разлей по бокалам, – велел молодой царь, указывая на рубиновую бутыль.
– За что пьём? – мягко спросил уже осоловевший Лефорт.
– За флот! – громыхнул Голицын.
– За трон бы надо вначале, – тихо добавил Зотов. Вдоль стола пошли шепотки с предложением других тостов.
Пётр грубо хлопнул по столешнице, заглушая гам, расплёскивая содержимое бокалов. Пчёлы тут же оживились и набросились на лужи. Юноша тяжело поднялся на ноги и, глядя на всех из-под бровей, густым басом объявил:
– За пьяный синклит, коему этим вечером быть нерушимо! За сотню судов на Финском заливе! За шапку царскую и трон, чтоб им пусто было! За Бахуса!
– За Бахуса! – поддержал нестройный громкий ряд голосов. Заскрипели отодвигаемые стулья, зазвенела посуда, а Алексашка всё не отрывался взглядом от винных пятен на скатерти.
– За флот, – не удержавшись, добавил Пётр и лихо поднёс бокал к губам.
Резкий удар наотмашь выбил его из рук государя. Пальцы денщика жгуче мазнули и по лицу Петра.
– Ты что творишь! – взревел государь и грубо схватил Алексашку за грудки. – Голову оторву!
Юноша было хотел упасть на колени, да повис в сильных руках.
– Да глянь же… – пролепетал денщик, указывая на пятно, – глянь на пчёл…
Насекомые в луже вина уже не копошились и не трепыхали крыльями. Мохнатые мёртвые тушки замерли на липкой скатерти.
Пётр выпустил Алексашку, грузно опустился обратно на стул. Вишнёвые глаза налились темнотой. Мрак опустился на чело, рот искривился. Меншиков кинулся к царю, сгрёб неуклюже в своих руках:
– Звери! – бился царь, – Твари неблагодарные. Змея Софья!
Алексашка телом чувствовал, как спина Петра одеревенела, словно палка, как того выгибало дугой, било конвульсиями. Гости с ужасом смотрели на припадок царя, денщик же не выпускал Петра из объятий, пока, наконец, бурное море в том не улеглось…
***
Молочный пар стоял в мыльне, над чугунными ядрами – дрожащее марево. От сухого треска брёвен и травяного духа кружились головы. Пол в мыльне был устлан душистыми ромашкой, мятой и шалфеем, по стенам висели цветущие охапки. Сами же стены слагались из липы, отчего при сильном жаре в воздухе сладко отдавало мёдом.
– Стегай, Алексашка, пока рука не отвалится! Ух, жар ядрёней, чем у чёрта в пекле! Хорошо, сукина мать!
Молодой царь присовокупил ещё пару крепких словец, пока веник из свежей берёзы, полной сока, света и здоровья, взвизгнул с дюжину раз напоследок и замер. Взмокший денщик устало опустился на деревянные ступени, облокотясь спиной о широкую бадью с водой и небрежно прикрыв ладонью срам. Через пару мгновений, басовито покряхтывая, рядом в той же позе растянулся разомлевший нагой Пётр. Алексашка скосил на него васильковые, осоловелые от духоты глаза. Царь немного выпустил пар после покушения. Отказываться от вечерней гулянки Пётр не желал, и теперь на кухне, да во всём дворце стоял переполох. Выясняли, как туда попала бутылка, и проверяли на предмет яда все яства для пира.
– Ну как, готов Китайский сад будет к вечеру? – хрипловато спросил государь, скребя ногтями смоляной пушок ниже пупка.
– Убран и разукрашен так, что у ни одного кобеля лапа над кустом не подымится.
– Ну-ну. И когда же я из-за тебя по миру пойду? – прищурился царь, не меняя позы склонив голову на бок. – Завтра али как?
– Обижаешь, мин херц! – заёрзал Алексашка, вытягивая шею к Петру. – Я же каждую твою полушку берегу, торгуюсь аки баба на рынке. Ежели купцы меня, дурака, и надуют, так…
– Слыхал я, как ты торгуешься. «Пьяные» гирлянды умудряешься взять за пять алтынов, когда им красная цена два.
Меншиков вскинул лицо, нос к носу столкнувшись с острым взглядом Петра. «Зотов, гнида, выдал» – вскипел в душе денщик, продолжая ясными, как блюдца, васильковыми глазами недоумённо заглядываться на государя.
– Ладно, на сей раз прощаю, но смотри. Как дурака, я тебя со двора прогоню взашей. А как казнокраду, залью тебе твои же монеты кипящими в живот.
Алексашка сглотнул ком, растянул бледно-алые губы в картинной улыбке. Пётр, хмыкнув, подвинулся на ступеньке и потянулся к нижней, где стоял принесённый каким-то холопом с кухни ковш с квасом. Однако денщик успел схватить ковш первым. Принюхался. Отхлебнул немного, попробовал на язык. Проглотил. Подождал. И только потом протянул государю. Царь нахмурился, вспомнив инцидент в обедне, но гнев на Алексашку сразу улетучился, черты лица постепенно прояснились. С ковшом ароматного медового кваса он облокотился на согнутые в коленях ноги денщика. Вздохнув, Пётр смежил веки, когда пальцы коснулись его плеч и приятно смяли мышцы.
Почуяв благоприятный момент, Меншиков юрко уселся позади молодого государя и принялся растирать его торс. Пальцы бегали везде: по блестящим, словно янтарь в слезах пота, грудным мышцам, по узким плечам, по поджимающимся складкам на животе. Пётр зашипел, едва Алексашка потёр синяк на рёбрах, набитый на верфи, и сладко потянулся, когда руки денщика принялись разминать поясницу.
Меншиков аккуратно придвинулся ближе, добавляя жара своим дыханием, тихонько перемещая одну руку на царское бедро. Государь запрокинул кудлатую голову в ответ на особо чувственное нажатие, едва не зацепив по носу денщика, и рука дернувшегося Алексашки соскользнула на поросший чёрным волосом пах. Денщик замер, как церковная мышь, даже дышать перестал. Пётр тоже затих на пару мгновений, за которые Алексашка успел десять раз представить, как ему отрубают руку, потом глухо охнул и вновь ленно облокотился на слугу и друга.
Ладонь Меншикова орудовала грубовато, но умело, и тяжёлое царское достоинство каменело на глазах. Юноша то быстро дёргал рукой, сладко терзая длинный ствол с мягкой атласной кожей и крепкой, как кремень, сердцевиной, то замедлялся, потирая большим пальцем крупную грибовидную головку. Пётр стал понемногу подбрасывать бёдра ему навстречу, горло его царапали хрипы, глаза ел солёный пот и сладко-тянущая пелена. Государь впился острым зубом в губу, когда Алексашка сжал его мужество посильнее и прошёлся по всей длине, оттягивая морщинистую кожу наверху.
– А… Ан…, – сипел осоловевший царь.
Меншиков приник приоткрытыми губами к лопатке Петра и невесомо повозил, оставляя на коже печать влаги и дыхания. Кровь отлила у него от мозгов в место пониже, где стало требовательно тянуть. Рассудок денщика порядочно затупился.
– Анхен, – наконец простонал юный Пётр в блаженном полузабытьи. Он сильнее толкнулся в ладонь Алексашки. И вскрикнул от неожиданной боли. Ногти Меншикова впились в поджавшиеся яички, зубы больно оцарапали лопатку.
– Ай, ты чего? Руки оторву!
Вишнёвые глаза гневно уставились на денщика, позволившего себе такую дерзость.
– Курва – эта ваша Анхен. Только и знает, что хвостом перед вами вертеть да не давать.
Тяжёлая ладонь раскалённым свинцом впечаталась в щёку Алексашки. Юношу не просто качнуло, он отлетел на ступени, рёбрами распластываясь на жёстком дереве.
– Бей, да слушай, – в жгучей обиде выпалил он. – В немецкой слободе уже давно шепчутся про неё и франта-прощелыгу от Польского короля. Ей бы вам ноги целовать, а она золота от говна отличить не может!