Пётр резко вскочил на ноги, опрокидывая бадью с водой, так что и денщика облило. Грозной скалой навис он над Алексашкой. Несмотря на худобу и угловатость, молодой государь сейчас был устрашающ. Меншиков неловко приподнялся на локте, прохладные брызги от бадьи смыли немного пелену ревности, и теперь на его лице проступал страх.
Государь не изрыгал угроз и проклятий, лишь молча набычился, но это его молчание стоило любого потока брани. Чело его покрыла туча, в тёмном взгляде читалась смерть. Пётр протянул некрупную ладонь и сжал шею денщика под подбородком:
– Волю взял говорить со мной! – громыхнул, наконец, он.
Пролитый квас щипал порез на ноге царя и диким образом напоминал о покушениях Софьи. Слова Алексашки пробудили неприятные мысли о том, что половина придворных и лжедрузей в него не верит и смеётся над ним за его спиной. И вдобавок, правду сказать, Петра давно томило неудовлетворённое плотское желание, и даже сейчас его вероломно оборвали.
– Гляди, ведь я могу и без плахи. Голыми руками тебя. Прям здесь.
– Да-а…, – томно брякнул вдруг Алексашка.
Юный государь так удивился, что ослабил захват, и Алексашка угрём подполз поближе и поцеловал царя там, где только что набедокурил. Пётр рыкнул, рывком поставил денщика на ноги и, придав ускорение коленом, отправил того на лежанку. Едва Меншиков шлёпнулся животом на дерево, в воздухе лихо свистнуло, и упругие мокрые листья приложили его по спине.
Пётр стегал его яростно, не жалея собственных рук: по белой спине, по плечам, по оттопыренному заду, выгоняя из тела с потом нечистоты, а из головы – дерзость и дурь. Алексашка, не стесняясь, подвывал в голос, мотал горячей головой по настилу, томно вздрагивал от каждого удара берёзовым веником и выгибался за новым. Государь аж оторопел от такого бесстыдства, и, глядя на распалённого денщика, разгорался сам.
Алексашка слышал басовитые отрывистые вздохи Петра, почти чувствовал его тяжёлую руку на своем нагом теле. Кровь и разум окончательно покинули его голову, и внизу, где давно ныло, теперь уже нестерпимо скрутило. Меншиков втиснул руку себе под живот и сжал член, зажмурившись, уткнувшись лбом в доски. Удар. Хрип. Скулёж. Движение ладонью. Ещё. Ещё. Ещё. Хрип. Удар…
Ляжки сладко и жгуче свело, юноша отчаянно дёрнул себя, выстанывая божье имя между досок, и живот его излился огнём. Желанные судороги мешались с крепкими ударами веток и листьев, которые всё не прекращались. Сильная рука вновь и вновь прошивала на его теле стежки болезненного блаженства, до тех пор, пока они не слились в воспалённой Алексашкиной голове в одно молочное парное марево… И только спустя короткую вечность до денщика слабо дошло, что его больше не хлестают, а в марево глухо ворвался чей-то надломленный, будто предсмертный, рык…
***
В венце из винограда, с деревянным посохом, мягкой хмельной поступью, в предночной душистый час, меж кустов со светляками и гирлянд с пьяным запахом роз и ягод, шёл со своей свитой великий бог Бахус. Из-под широких звёздчатых листьев и тёмных гроздей сверкал васильковый взгляд, нагое юношеское тело не стеснялось прохладного воздуха и взглядов, тяжёлые волны залива за парапетом Китайского сада пели ему дифирамбы. Вкруг него стучали козлиные копыта, словно кружились в пляске неуклюжие сатиры, под звуки дудок и скрипок.
По углам небольшого сада, словно белые тени, расположились на расписных тумбах и колченогих табуретах участники вакханалии, кто с кубком, кто с куском жареного мяса; кто с огоньком в глазах, кто с ядовитой ухмылкой.
Вслед за Бахусом ехал на осле в меховой накидке его старый мудрый учитель, Силен. В седых усах блуждала добродушная улыбка, густое дыхание сильно отдавало вином. Венок из плюща съехал на одно ухо, в одной руке старца был полный до краёв рог, в другой – трубка с длинным мундштуком.
– С приветом от Елинского бога государю Всея Великая, и Малыя, и Белыя Руси! – нараспев проблеял дребезжащим голосом старик и поднял кубок. – Да Будь прославлен твой дом, всепьянейший и сумасброднейший!
– Виват! – донёсся со стороны ручья одобрительный баритон.
Все взгляды белых призраков устремились туда. Через ручей тот был перекинут красный мост, в полутьме казавшийся окроплённым то ли вином, то ли кровью. Опершись на высокие перила, Пётр, наконец, провозгласил:
– Даешь празднество!
Музыканты грянули плясовую, и музыка взвилась огнём, будто от охапки дров. На лужайку, откуда ни возьмись, высыпало полдюжины удальцов в диковинно намотанных простынях, и, положив руки друг другу на плечи, юноши стали перебирать ногами по зигзагу в иноземном танце. Волков от смеха пролил на себя мясную подливу, Лефорт размахивал в такт танца кружевным платком, а Голицын, ухватив за пухлую ручку проходившую мимо кухонную девку, потащил её плясать иноземщину в центр лужайки. Другие девки с полными подносами и чашами сновали туда-сюда позади гостей, и некоторым мужикам удавалось ухватить их за справный круп, после чего либо огрести по физиономии, либо последовать примеру Голицына. Веселье набирало обороты, и о Бахусе с Силеном и «свитой» на время позабыли.
Козлы разбрелись по саду, но попортить клумбы им мешали кожаные намордники – придумка Алексашки. Поправив на голове тяжёлый венец из листьев и гроздей, Меншиков покосился на животных – вроде блеять от обиды не собираются, благо, накормил он их заранее до отвала. Сидящий на осле Никита Зотов качнулся и неловко сполз со спины животного, после чего, как медведь, вразвалку подошёл к денщику. Шея его утопала во всклоченной меховой накидке, ноги слушались плохо, но взгляд был его цепок и хитёр.
– Пока бы уж начинать нам наш сюрприз, – крикнул он в ухо Алексашке. – Подавай сигнал.
– Сам знаю, когда начинать!
Меншиков хоть и узнал, что заложил его царю не Никита, всё равно этого старикана недолюбливал. Выхватив из танцующей толпы одного молодца, Алексашка нашептал ему что-то в кудри. Тот исчез, а через полминуты появился, катя перед собой пузатую пустую бочку. Поставил её на торец, и голый Меншиков ловко вспорхнул на неё и, перекрывая общий гам, запел скоромные частушки:
– Шёл я лесом, встретил беса.
В котелке тот щи варил.
Котелок на хрен повесил,
А из зада дым валил.
Алексашка вертелся на бочке, наглядно изображая беснующейся толпе, о чём именно он горланит. Те гости из слободы, что неплохо разумели по-русски, похрюкивали от смеха, у своих же животы рвались от хохота. Но музыкой для ушей денщика был раскатистый баритон с моста.
Алексашка допел последний куплет и тут звучно ударил пару раз по бочке деревянным посохом, символом природы и плодородия. Разгорячённая толпа успокоилась не сразу, но заинтересованно примолкла, когда в сад вынесли широкое кресло наподобие трона.
– Уважь, государь, присядь и прими наши дары, – промолвил ряженый Бахус.
Не сводя с Алексашки внимательных вишнёвых глаз, юный Пётр медленно прошёл к креслу, и, задумчиво оглядев его, уселся, закинув ногу на ногу. Рядом возник Зотов и протянул к Петру морщинистые ладони, в которых бережно была зажата хрупкая корона, покрытая тонким слоем позолоты:
– Возмужает Россея в твоих руках, не в бабьих узурпаторских. Мы в это верим, – серьёзно провозгласил Зотов, и Меншиков крикнул с бочки звучное «Ура!»