Другие гости присоединили свои голоса, хором восхваляя государя, но не стоило принимать всё это за чистую монету – некоторые из них в душе не поставили бы за него, юнца, и грош против Софьи и стрелецких войск. Алексашка говорил об этом Лефорту и Зотову, однако те были уверены, что даже такая потешная коронация поднимет дух Петра в его шатком положении.
Государь позволил надеть себе на голову корону, после чего Зотов поднёс ему ещё кое-что. В тусклом свете Пётр разглядел небольшую деревянную дощечку, на которой было второпях негустыми мазками изображено простое парусное судно на несколько человек – почти что лодка с мачтой.
– А вот и второй наш дар, – вкрадчиво произнёс Алексашка. – Новенькое судно, пришвартовано на пристани. Доставлено прямиком из Голландии. Будет тебе зачином.
Пётр впился взглядом в Меншикова, потом в дощечку, потом в едва румяную полосу неба над водой, и лицо его просияло. Сгрёб Зотова за лохматую накидку, обнял, хотел было рвануться с трона к Алексашке, но тот его опередил. Денщик уже успел соскочить с бочки и толкнул царя обратно на кресло:
– А теперь благословить ты должен нашу вакханалию архипьянейшим, всераспутнейшим и содомным образом, – проворковал Меншиков во всеуслышание и с хитрым прищуром проворно оседлал государя. Прежде, чем Пётр сумел что-то сообразить и остановить его, денщик потянулся губами к лицу царя.
Как давеча сделал с ним сам государь, Алексашка отпечатал по смачному поцелую на каждой щеке Петра, и, выдохнув, приник ко рту.
На губах некоторых гостей повисла кривая улыбка, разговоры затихли до шепотков и смешков. Сейчас главное не перестараться, чтобы в тёмных головах бояр происходящее осталось только шуткой, и их с Петром не осрамить. Иначе, без преувеличения, не сносить Алексашке головы. У Меншикова была всего пара мгновений на счастье, и он поцеловал царя глубоко. Обласкал языком влажный рот. Впитал дыхание. Вдавился на миг губами в дёсны. У денщика кишки переворачивались от тревоги и дерзости, в груди всё сжалось и мелко тряслось. Но Алексашка вовремя опомнился – из-за страха чувства онемели, и он едва не упустил шанс распробовать вкус любимых губ, хмельных от вина и мечтаний. И тут юноша почувствовал, как пальцы Петра нервно и благодарно впились в его руки.
Выдох, и пришлось всё окончить. Меншиков, не глядя в вишнёвые глаза, резко соскочил с трона и вновь полез на бочку, прихватив из рук Зотова рог с вином (и когда тот успел снова его наполнить?)
– До дна! – рявкнул Алексашка и первый залил своё распалённое сухое горло.
Он принял на грудь ещё до пира, чтобы выдержать и нагое шествие, и куплеты на бочке, и поцелуй.
Хор бравых, но нестройных голосов поддержал его, а чей-то невнятный выкрик потребовал новой порции куплетов. В глазах заплясала шутовская карусель, белые потные руки и ноги танцующих мешались с белыми шкурами и кривыми козлиными рогами. Гогот сливался с блеянием. Вспышки светляков двоились, а может то были пробивающиеся звёзды или огни гирлянд, влившиеся в одну сияющую пьяную мглу…
… Нагому Бахусу казалось, что он брёл в пещере, влажной от испарений, и где по углам темнота сплела паутину. Вокруг стоял приглушенный гомон и дымный чад. Вот слева выплыла голова Васьки Волкова. Васька приставил к макушке рог, и голова выдала громкое: «Му!». А вот справа Борис упёрто доказывал что-то резному деревянному бюсту. Напудренный Лефортов парик какая-то баба затолкала себе за корсаж, а где был весь остальной генерал, можно было догадаться только по ботинкам, торчащим из-под подола.
Меншиков нетвёрдо шёл по большой столовой, куда вскоре переместились гости, и искал глазами царя. По углам обжимались парочки, удальцы в белых простынях за столом суетливо уминали за обе щёки каждое блюдо, которое подворачивалось под руку, но Алексашке было не до них. Последнее, что он помнил, это как Пётр пел старую корабельную песнь посреди залы, и туда-то и направлялся денщик.
На стуле во главе стола расселась какая-то девка с широким задом, а из-за её плеча выглядывали смоляные вихры. Девка хихикала, пока кто-то щекотал её груди и низким голосом шептал непристойности. Лица не было видно, но Сашка рассмотрел холёную ладонь, шарившую по платью, и знакомый перстень на пальце…
– Падла! – выплюнул денщик и рванул девку за шиворот. – Прочь с госу…
Неизвестный чернобровый мужик растерянно уставился на Меншикова со стула. Впрочем, растерянность скоро сменилась негодованием:
– Ты кто такой, шоб людям мешать, а? Вот сейчас в рожу дам.
Денщик, чтобы хоть как-то оправдать выходку, ткнул пальцем на перстень, который и правда видел до того на Петре:
– Вор.
– Ах ты, сучий выродок…
Мужик уже поднял кулак, Меншиков в ответ тоже замахнулся, как вдруг кто-то сзади руками сгрёб его в охапку и утянул в толпу:
– Да ты чего, Алексашка? Я ж Митьке сам перстень подарил, остынь, друг.
Перекошенная чернобровая рожа потерялась где-то за людскими спинами, и вскоре на Меншикова повеяло свежей ночью. Пётр вытащил его на улицу, но не в постылый уже сад, а на тихую поляну за корпусом. Алексашка рвано вздыхал, пока они вдвоём брели вглубь, к деревьям, подальше от вакханалии.
– Где ж ты был полночи? – прогудел юный царь. – Я тебя по всей столовой обыскался!
– А я тебя, мин херц.
Меншиков, чуть ссутулившись, поднял лицо к рваной древесной кроне. Звёзды с укоризной сверлили его белыми глазами. Жар гулянки постепенно схлынул с него, и вместе с ним отхлынула немного и дерзость. Там, в саду, под огнями древних богов и действием хмеля, да и в мыльне, всё можно было представить как фарс или случайность. Алексашка внезапно вспомнил о своей наготе и прикрыл горстью срам, поёжился от ночного холодка. Влажный мутноватый взгляд Петра скользнул по денщику, руки скользнули на пуговицы камзола и принялись медленно расстёгивать. Алексашка затаил дыхание. Сняв камзол, Пётр набросил его на голые плечи денщика и отступил. Тяжко привалился к кривому дубу, потёр раскрасневшиеся щёки:
– Ну и погуляли мы с тобой, Сашка. Оскоромились, так оскоромились. Славно вышло.
Меншиков не ответил, только опёрся ладонью о шершавую кору рядом с государевым плечом. Оба юноши осоловели от гулянки, хмельным парком курилось дыхание. Круглое лицо Петра покрылось испариной, лоб и щёки горели, словно в лихоманке. Денщик испугался было, что царю вновь подослали отраву, но Пётр с вялой раздражённостью отмахнулся – мол, ел и пил он только принесённое Алексашкой. Однако жар не отступал, и Меншиков осторожно коснулся его кружевного ворота. Нетвёрдые пальцы ослабили узел, кадык Петра дернулся в свежем глотке. Чуть осмелев, Алексашка стал медленно развязывать ворот рубашки, чтобы облегчить молодому царю дыхание и охладить.
Развязный смех донёсся сквозь лес, вспугнутое вороньё взметнулось с тёмной массы ветвей. Где-то над заливом глухо ухнула петарда – ещё одно заморское диво. Небо на миг окрасило жёлтое зарево. Алексашка уронил кружевной ворот и встал за ним коленями на сырую землю. Под новый глухой раскат Пётр облокотился о крепкий ствол. Алексашка, так и стоя на коленях, обратил вверх васильковую муть глаз. Руки потянулись к завязкам на царёвых портках. Петра передёрнуло, когда ночной ветер царапнул оголённое естество. Ладонью он сгрёб рыжеватые кудри, придерживая, останавливая. Блеснули из-за гнилой коряги глаза мелкого ночного зверя. Алексашка ухмыльнулся, хищно скривив рот. Новый серебристый раскат – пальцы Петра побелели от хватки. Снова вонзился в уши пьяный развратный хохот. Рука царя дёрнулась к телу. Ещё раскат – лицо денщика окрасилось багровым. Ещё раскат – и жадные губы разомкнулись…