Мрачный взгляд святого с иконы с укором сверлил Меншикова. Упёртые выцветшие стариковские глаза, будто говорящие: «Греховодник!». По нагому лоскуту кожи прогулялся сквозняк из щелей оконной рамы. Алексашка вздрогнул, насупился. Вспомнил из детства наглую ряшку попа Фильки, что дружился с его отцом. Вспомнил, как те в пьяном угаре гудели, что надобно бить своих чад и раны им учащать, чтоб от рук не отбивались. Вспомнил, как чуть живой приползал после отцовской порки к печи, и друг Алёшка носил ему кашу и ещё деревянное масло из-за образов – мазать исполосованную задницу. Алексашка взял в руки бутыль такого масла, которое также притащила старуха. Повертел в руках. Задумался. Слышал, как позади кряхтит, да не подходит Пётр. И тут неожиданная ярость разобрала денщика.
Икона с оглушительным треском полетела в стену.
– Ироды тёмные! Козлы дремучие! В пекло всех!
– Да ты шо, приятель? – ошалел на миг Пётр от внезапного крика денщика. – Ну, притащила мышь икону…
Конец фразы оборвался – царь опрокинулся спиной на перину кровати от толчка внезапно подлетевшего Алексашки. Денщик сбросил камзол, вновь оставшись нагим, и повалился на юношу следом, почувствовал, как ладони Петра несильно сжали его шею – за дерзость. Искривившиеся в ухмылке горячие губы денщика нашарили губы государя, хрип со стоном вырвался из горла. Мгновение, и уже Пётр целовал Алексашку, обхватив за голову. Меншиков едва не задохся от восторга, утонув в сильных плечах.
Гулкий стеклянный звук заставил мужчин отлепиться друг от друга за глотком воздуха. Бутыль деревянного масла скатилась с кровати на пол, брякнувшись о настил, но, благо, не разбилась.
– Её-то зачем притащил? – хмыкнул Пётр.
Алексашка свесился с кровати, осторожно подобрал бутыль и вновь уселся в изножье. Горлышко бутыли всё же треснуло, и там, где его затыкала пробка, на пальцы сочилось масло. Алексашка налил побольше на ладонь и неловко замер, думая, что же делать дальше. Масло капало на шёлковый халат царя, Пётр хмурился, глядя на денщика, но молчал. Держа правую руку лодочкой, Алексашка левой полностью распахнул полы халата и, помедлив секунду, коснулся крупного мужского органа государя. Приласкал, сначала бережно, потом грубее. Пётр быстро отвердел и скоро сам с хрипловатыми выдохами стал поддавать бёдрами навстречу. Алексашка, улучив момент, быстро поднёс правую ладонь и обильно умаслил царский орган. Пётр удовлетворённо жмурился, словно сытый кот, круглое лицо с хищными лисьими усами покрыл румянец томления. Улучив момент, Алексашка снова сбрызнул пальцы маслом. Отвлекая забывшегося Петра лаской, денщик поднёс пальцы к своему входу и, краснея, как вареный рак, попытался протолкнуть их внутрь. Морщился, но всё же слегка смазал нутро.
Движения Петра уже становились отрывистыми, и Меншиков, выдохнув, подвинулся на его бёдрах. Сдавил ладонью горячий пульсирующий орган, и, приподнявшись на подогнутых ногах, направил его в себя. Металл жаровни зашипел, соприкоснувшись с огарком одной из лучин. Алексашка скрипел зубами, жмурился, но упорно оседал вниз, медленно, по миллиметру принимая крупный член. Мышцы туго оплело болью, в углах глаз собралась солёная влага. Денщик выгнул шею в хрипе, открывая горло и дёргающийся кадык, представляя, как поимеет в себе мужество друга целиком, и тут почувствовал, как его грубовато останавливают, схватив за талию.
– Пусти, – почти зло шикнул Алексашка.
Пётр зыркнул на него тёмными глазами, упираясь подбородком в мокрую грудь. Убрал одну руку с талии и коснулся мягкого члена денщика.
– Ты вялый, как дохлая рыба на рынке. Не надо.
– Сам знаю, чего надо, а чего нет!
Огрызнувшись, Алексашка принялся ёрзать задом, непроизвольно сжимаясь и расслабляясь вокруг верхушки члена, игнорируя злобные сочные стоны Петра. Шалым взглядом денщик окинул обнажённого потного юношу под собой, длинного, худощавого, нескладного, такого живого и желанного. Потом сомкнул ресницы и на миг представил себе ещё более соблазнительную запретную картину, где Алексашка мог быть действительно сверху.
Постепенно липкая боль отступала, а член наливался пряным желанием. Меншиков выгибался в пояснице, опускаясь всё резче и глубже, выцепляя для себя искры удовольствия. Жар мягко опутывал растравленное болью нутро, успокаивал и одновременно возбуждал. Естество денщика крепло, лоснилось, и внезапно по нему крепко прошлась ладонь Петра. Алексашка взвыл, прикусывая щёку, дернулся вверх-вниз и заскулил от прошившей его невозможной сладости. Наконец, ему, чёрт возьми, хорошо! Впившись мокрыми пальцами наугад в тело Петра, денщик толкнулся в ладонь царя, подбросил тело вверх, а затем поглотил член друга до самого корня.
Пётр же позабыл обо всём: о том, что всё творящее – грех в глазах двора; о том, что Алексашка – его холоп, о том, что он его друг; напрочь позабыл об Анхен и о покушениях Софьи, о мелочности бояр и пленительности моря. Какое-то время царь ещё помнил о собственной зверской силе в припадках: что вполне способен выбить зуб за мелкую провинность и свернуть шею в ярости. Пётр старался придерживать себя и в страсти, чтоб не навредить Сашке. Но когда тот сам в слепящем экстазе принялся объезжать царя, Пётр не выдержал. О белые бёдра денщика разбивалось неистовое море, царь в забытьи глубоко вонзался, скользя в чужой узкой выстилке. В одно из мгновений Меншиков забился в руках Петра, между их юными телами стало совсем мокро. Пётр скрежетнул зубами, привстал, держа под мышки обмякшего Сашку с довольной кошачьей ухмылкой, и продолжил врываться, теперь уже совсем не сдерживаясь. И когда подступила очередь Петра, сквозь зубы его криком рвалось чьё-то имя. Алексашка был готов впиться зубами в кадык государя, если тот ещё раз произнесёт имя слободской девки.
Но ничего подобного Пётр не произнёс. Государь позабыл обо всех людишках, кроме одного – того, кто пил вместо него квас, где вполне мог быть яд; того, кто обворовывал его и того, кто мигом доставал для него жерди и мудрёные инструменты; того, кто сейчас отдавался ему, терпел и наслаждался вместе с ним. Волной юношей приподняло с кровати, и в момент высшего блаженства Пётр, прокричав имя денщика, опрокинул того на пол…
Стоял знойный ветреный августовский день, и часы на чьей-то руке щёлкнули полдень. Таяли молочные тени над Большим Каскадом, превращаясь в водную пену. Лёгкое дребезжание стёкол обратилось в гулкий рой голосов. Пёстрое людское море колыхалось и в Нижнем Парке, и в Верхнем Саду, сверкали фотовспышки и глуповатые восторженные улыбки. Воздух больше не дрожал, и только воды залива глухо вздыхали, эхом повторяя давным-давно услышанные стоны счастья.
Примечание:
*Во время немецкой оккупации времён Великой Отечественной Петергоф сильно пострадал. Среди прочих разрушений и разграблений, солдаты выломали расписные лаковые панели в галерее Мон Плезира и делали из них костры для себя. От дыма всё уцелевшее убранство и расписной полоток закоптели. Сейчас панели воссозданы заново по сохранившимся изображениям, потолок благодаря кропотливой работе восстановлен. В Мон Плезире есть сохранившаяся с тех времён почерневшая панель.
Поскольку, персонажи фика – призраки времён Петра, так почему бы и призракам войны не проявиться?:)