Это подтвердилось впоследствии письмами, найденными среди книг суфрагана. В тех письмах еретики подбивали суфрагана найти мецената — богатого покровителя — и выпускать на языческом литовском языке отступнические книги, как делали они сами в Кенигсберге.
Святая церковь очень встревожилась. А суфраган, наущаемый дьяволом, и дальше продолжал свое. И было решено, что никакая жертва не будет слишком велика для победы святой церкви.
Однажды вечером я пришел к суфрагану, якобы ознакомиться с прежними дарами Радвилы вильнюсскому кафедральному собору и капитулу. Мы долго вели беседу, попивая вино. Суфраган с осторожностью показал мне одну из книг, привезенных из-за рубежа, — но я понял, что у него их не одна, а много, — и заговорил о печатании книг на литовском языке, чтобы их могли читать не знающие латынь простолюдины, а не только духовные лица. Тут я еще раз убедился, что он отщепенец, враг святой церкви. Улучив минуту, когда суфраган пошел относить книгу, я вынул ладанку с «манной небесной», которую достал мне монастырский аптекарь Анто́ний, горячо помолился и, произнеся: «Господи, да свершится воля твоя!», подсыпал ее в кубок.
На следующий день распространилась весть, что суфраган Альбин скоропостижно скончался.
Похоронен он был со всеми почестями, подобающими высокому духовному лицу. А поскольку умер он внезапно, не исповедавшись в своих заблуждениях, то по всем костелам города читали молитвы за упокой его души…»
Учитель перестал читать, его рука с рукописью медленно опустилась на одеяло, и он тихо сказал:
— Отравили его.
— А за что?! — вспыхнул Ромас. — Он же никому ничего плохого не сделал. Думал только о том, чтобы печатать книги на литовском языке для просвещения простых людей. Он ведь не революционер был и даже не безбожник…
Учитель разволновался. Было заметно, как дрожат его старческие сухие руки.
— И это называется христианство! — гневно сказал он. — Сколько страданий и мук принесло оно нашему народу! Никакого пергамента не хватило бы все записать.
Он приподнялся на руках и подтянулся повыше. Ниёле и Зигмас помогли ему поправить подушку.
— Да, не запишешь, — продолжал он сурово. — Нашей маленькой и бедной стране пришлось сражаться против всей христианской цивилизованной Европы. И мы выстояли. Здесь, в наших лесах и болотах, «святые» грабители сломали себе зубы и не смогли прорваться дальше… Однако и нам это стоило немало… Но будем читать дальше.
Вдруг старик отложил рукопись в сторону и поглядел мимо ребят, за их спины.
Ребята обернулись. В дверях стояла высокая, с худощавым веснушчатым лицом женщина в белом халате и с чемоданчиком в руке.
— Это что за митинг? — строго сказала она. — Больному нужен абсолютный покой!
— Да я уж и сама не знаю, как это сегодня случилось, сестра, — отозвался жалобный голос жены учителя. — До сих пор и говорить ни с кем не хотел, а тут…
Ребята, мгновенно оценив положение, потихоньку стали пятиться к дверям.
— Учтите: поменьше посетителей, волнения, усталости, шума, — закатывая рукава халата, говорила сестра. — Полный покой — таково строжайшее указание доктора.
Когда наружная дверь захлопнулась за ребятами, маленький Йонас воскликнул:
— А рукопись-то оставили! Вдруг нас больше не пустят?!
Все разом загомонили:
— Правда! Могут не впустить! Медсестра-то как разозлилась…
— А жена учителя может нарочно сжечь рукопись. Чтобы он не волновался, когда читает, — предположил Зигмас. — Пойдем заберем ее поскорее…
Все соглашались, но никто не хотел идти. Наконец Ромас, набравшись смелости, сделал шаг к дверям и нажал звонок. Никто не открывал. Позвонил еще раз. Лишь после третьего звонка приоткрылась узенькая щелочка и показалось лицо женщины. Но теперь оно не казалось добродушным. Глаза сузились, губы плотно сжались, и с них сорвалось лишь одно-единственное скупое слово:
— Вы?
Ромас растерялся от такой неожиданной перемены.
— Мы… Мы только хотели забрать свою тетрадку, учителю она уже не нужна.
— Я принесу.
Дверь перед самым его носом захлопнулась. Когда через несколько минут она снова приоткрылась, щель была еще у́же, в нее просунулась рука, но не с рукописью, а с листком бумаги.