В ответ на это восклицание дверь гостиной начала тихо и беззвучно отворяться…
(1885)
Голос его гулко и дико отозвался в гостиной и замер. И вот, дверь гостиной начала вдруг тихо и беззвучно отворяться…
(1897)
И вдруг на одно только короткое мгновение вспыхнула в них какая-то сатанински-злобная решимость.
(1885)
И вдруг, на одно только короткое мгновение, вспыхнула в них какая-то страшно-подозрительная злоба.
(1897)
Лугин смотрел на него в оцепененном изумлении. Но вдруг почувствовал он новый прилив злобной радости.
(1885)
Лугин смотрел на него в оцепененном изумлении с тем чувством, с каким мы смотрим на новый, непонятный нам физический опыт.
— Нельзя ли оставить эти отвратительные механические секреты! — сказал он потом. — Довольно того, что люди не могут обойтись без них, чтобы жить!
Но вдруг почувствовал он новый прилив злобной радости.
(1897)
При этих словах Лугина в стеклянных глазах старика снова сверкнула вдруг, точно молния, сознательная, сатанинская злоба.
(1885)
При этих словах Лугина, в стеклянных глазах старика, снова сверкнула вдруг точно молния, сознательная, подозрительная злоба.
(1897)
…призрак вдруг сделал какую-то странную гримасу и громко два раза щелкнул зубами.
(1885)
…призрак вдруг сделал какую-то странную гримасу и оскалил зубы…
(1897)
А не демон тот, кто из любви к женщинам, из жажды «мгновенного наслаждения, безумного и преступного», отрекается от всего святого, от вечного, от бесконечного, от бессмертного, от души и Бога?
(1885)
А не демон тот, кто из любви к женщинам, из жажды «мгновенного наслаждения, безумного и преступного», отрекается от всего святого, от вечного, от бесконечного, от бессмертного?
(1897)
В тексте 1897 г. опущены красноречивые фразы, подчеркивающие саморазрушительную устремленность Лугина к гибели:
Он медленно перевел взгляд свой на рюмку…
Какое-то острое и мучительное наслаждение вошло в его душу. В этой возможности сейчас:, сию минуту истребить себя было что-то невыразимо обольстительное для души его.
(1885)
Он медленно перевел взгляд свой на рюмку…
(1897)
Объятия Лугина и девушки-призрака, очевидно, показались в 1897 г. чересчур эротическими:
А она, эта призрачная женщина, смотрела теперь на него страстным, зовущим взглядом. Ее трепещущие, полуоткрытые уста были, казалось, влажны и просили поцелуя. Невыразимая, страстная, томная нега во всей склоненной и будто изнеможденной фигуре ее звала и обольщала… <…>
— Целуй, целуй меня! Обнимай меня! — тихо, как дыхание ветра, заговорила вдруг призрачная женщина, привлекая к себе Лугина и будто вся изнемогая от истомы счастья.
С воплем блаженства бросился к ней Лугин, обнял и крепко, почувствовал теплое, осязательное, трепещущее тело ее в своих объятьях, почувствовал вздымающуюся трепетным дыханием грудь ее и…
(1885)
А она, эта призрачная женщина, смотрела теперь на него страстным, зовущим взглядом. <…>
— Целуй, целуй меня! Обнимай меня! — тихо, как дыхание ветра, заговорила вдруг призрачная женщина.
С воплем блаженства бросился к ней Лугин, обнял ее крепко.
(1897)
Наконец, адский хохот, оглашающий комнату в финале жуткой игры, сменился «хихиканьем», а в тексте вместо необоримой дьявольской силы возник проказливый и туповатый «бесенок»:
Страстный крик отчаянья огласил вдруг комнату: призраки исчезли, и послышался громкий, сатанинский хохот…
(1885)
Страшный крик отчаяния огласил комнату: призраки исчезли, и в комнате послышалось вдруг какое-то странное хихиканье: нельзя было сомневаться, что это смеется низкий и подлый бесенок, способный понимать, но не способный чувствовать ничего великого.
(1897)
Возникает впечатление, что автор или редактор текста 1897 г. задался целью вытравить из произведения черты романтической «страшной повести», всю «необузданную призрачность и как бы безумие». Эта установка достаточно откровенно разъясняется в «Предисловии издателя»: задача — превратить фантастический текст в психологический портрет современного «мистика» на фоне модных оккультных увлечений.
Когда я прочел все эти повести и рассказы, они показались мне в высшей степени замечательными, если, быть может, и не сами по себе, то, по крайней мере, как «психологические факты» души их автора, который мог бы служить характерным представителем того типа «мистика», для которого «мистицизм» не есть надуманная теория, а единственно возможное настроение души, которым он живет на свой риск и страх, направляясь иногда по совершенно ложным путям.
Печатаю на первый раз только один рассказ из всех полученных мною повестей и рассказов, в надежде со временем издать их все. Считаю это своевременным, ввиду того интереса к «оккультизму», который так неожиданно ожил вновь в нашем образованном обществе за последнее время.
(1897)
Возможно предположить, конечно, что Соколов — ставший трезвомыслящим земским деятелем — спустя 14 лет по написании почему-то решил издать свое произведение, подвергнув его столь радикальной правке. Отказался ли он от оккультно-спиритических исканий юности, подписав им приговор самоубийством «князя Индостанского»?
Возможно и другое: рукопись «Призраков», предназначенную некогда к печати и завалявшуюся по какой-то причине в издательских закромах, нашел, отредактировал и опубликовал тот или иной беллетрист.
И третье — перечитаем внимательно «Предисловие издателя» 1897 г.:
Когда прошло первое потрясение, которое я испытал по получении страшного известия, я вспомнил последний, проведенный вместе с ним вечер, вспомнил прочитанный им рассказ, и мне стало невыразимо жаль этого рассказа, так как я не надеялся спасти его от уничтожения. Поэтому, нет ничего удивительного в том, что я обрадовался, как ребенок игрушке, когда, почти год спустя, родственники князя Индостанского, во исполнение его воли, выраженной им в найденной после его смерти записке, переслали ко мне все его рукописи, в которых, кроме рассказа, который мне так понравился, я нашел и еще несколько рассказов и повестей, которые все были проникнуты одним и тем же, если позволено так выразиться, мистически-материалистическим миросозерцанием.
Быть может, за этим признанием «издателя» стоит нечто большее, чем литературная выдумка? Кто знает, не является ли вся загадочная история с «Призраками» частью задуманной, но не осуществившейся в полное мере мистификации? Правда, вероятно, так и останется нам неведома.
Примечания
«Штосс» М. Ю. Лермонтова публикуется по изд.: Лермонтов М. Ю. Полное собрание сочинений в пяти томах. Том V: Проза и письма (М.-Л.: Academia, 1937).
«Призраки» публикуются по изданию: Князь Индостанский. Призраки: Фантастический рассказ (М.: Типо-лит. И. Н. Кушнерев и К°, 1897, с подзаг.: «Окончание повести М. Ю. Лермонтова, начинающейся словами: „У графини В… был музыкальный вечер“ — и прерывающейся на словах: „Он решился“»). В тексте исправлены некоторые очевидные опечатки.
На фронтисписе — иллюстрация к «Штоссу» В. Бехтеева. В оформлении обложки использована иллюстрация А. Бенуа к «Пиковой даме» А. Пушкина.