Галладеи признается, что не знает, какими способами Вергилий уломал фессалийца, и говорит, что слушатели были бы вправе не питать к нему ни малейшего доверия, заяви он, что знает, о чем между ними была речь. Вообще, говорит он, мало кто всерьез относится к такой вещи, как поэт, и питает к этому званию должную боязнь. Люди простые и невежественные, продолжает он. всегда готовы наделить поэта тем, чего им самим лучше бы не иметь; они заставляют мантуанцев украсть его белую корову, неаполитанцев — разрываться между обычаями своего благочестия и выгодами его волшебства, а его самого — терпеть от остроумия продажных женщин и надзирать за ароматами мясных рядов. Они не признают поэта, если не населят его жизнь идолами своего воображения; словно дурной художник, они боятся пустот и норовят каждую щель закрасить хоть нянькой, хоть кошкой, хоть крынкой молока. Есть и другие, те, что слывут знатоками и ценят эту славу. Они высказывают о поэте обдуманное, медленное суждение. Они хвалят его образованность, потому что ходили в ту же школу, и восхищаются его проницательностью, потому что чувствуют себя способными ее разделить. Они говорят: «по силе он схож с таким- то. но тоньше в описаниях» или «он стал бы совсем вровень с Рабирием. сделай он то и то»; они считают, что он выдумал всю историю о том, как спускался в преисподнюю, затем что такова обязанность приличного поэта — выдумывать истории, ради ободрения и поучения, но не ради обмана. Конечно, они лучше селянина, который в великом поэте ценит лишь шарлатана, удачно прыгнувшего с колокольни, в себе же уважает человека, которому хватит благоразумия туда не залезать. — однако и сами склоняются над поэтом, как над неглубоким колодцем, чтобы найти лишь самих себя. По совести, куда лучше те, кто сторонится поэта, видя в нем родню бешеной собаке, или одержимому, что дразнит деревья и считает пальцы, или просто тьме по обочинам, когда едешь один: такое уподобление по крайней мере не дает успокоиться на себе самом. Бог с ними со всеми; вернемся в нашу тьму.
Так или иначе, садовод согласился показать жене, что оставил в саду, оговорив, однако, что не явится перед нею в собственном облике, ибо это слишком унизительно. Вергилий пустился в обратный путь, не осмотрев последнего крута, как тот. кто пришел в город по торговым делам, а не ради мест, где на прошлой неделе простило горбатого. Наученные ценить в писателе не только то. что он сделал, но ещё более — то, от чего он умел удержаться, мы похвалим в Галладеи человека, который, трижды прочитав «Торжествующий Рим», за всем тем уклонился от соблазна населить преисподнюю его персонажами. Вергилий не встретил ничего, достойного примечания, и не нашелся бы. что рассказать о своем путешествии, спроси его кто-нибудь о приключениях оного.
А женщина продолжала что ни день ходить в сад, в бедствии своем не находя иной отрады, как растравлять себе сердце. Однажды под вечер стояла она в качающейся тени, погруженная в свои печали, как вдруг перед нею пара Венериных птиц, в тихом воздухе слетевшая на ветви, целуется сладострастно с тихим воркованьем. Ей стало досадно: она запустила в голубок камнем, однако те, едва вспорхнув, вернулись на прежнее место. Снова попыталась она прогнать голубей, рассерженная их упрямством, однако в них, казалось, никакого страха не было, так полюбилась нм эта ветка. Наконец женщина задумалась: не это ли знак, ею выпрошенный? Не муж ли ее, покинув свое мертвое обиталище, пришел показать, чего она хочет? Она склонилась к земле, и меж корнями блеснуло ей стертое золото. Мигом загорелось в ней сердце; она кинулась домой и вернулась в сад затемно, с одним старым рабом, которому могла довериться. Полночи провела она там, вздрагивая, когда фонарный свет шевелился в кустах, покамест раб бил заступом при корнях липы, но кроме перстня с Прозерпиной, слетевшего, должно, с пальца ее мужа, когда он повалился здесь замертво, больше ничего для нее не нашлось.