Забежал за ближний, оглядываясь. Пусто кругом, ни души. Над головой угрюмо нависло ночное черное небо, пугала темная глубина палисадника. С путей наносило резкие серные запахи, вызывавшие мысли о скрытых ночной темнотой пространствах. Казалось, весь мир затаил в себе нечто пугающее, таинственное, и остро, как никогда, Сашка вдруг ощутил перед этим огромным и темным, пугающим миром собственную свою беспомощность, малость.
Зачем и куда они едут, что их там ждет, впереди?.. А что, если снова провалятся, как и в прошлом году? Поехали пароходом в волжский большой и красивый город вот так же сдавать экзамены — и провалились. Он, Сашка, по живописи и по рисунку, а Колька — тот на диктанте срезался.
Вспомнился дом, материнские руки, угрюмый и злой отец. Всего лишь два года, как переехали жить из заволжской деревни в фабричный поселок, перевезли свой дом. Отец маляром стал работать, мать — ткачихой на фабрике. Жили голодно, трудно, пока обустраивались. Девчонка соседская, Глашка, дразнилась: «Ваша матка сегодня опять один черный купила, а наша маманька буханочку беленького принесла!» Четверо ребятишек в семье, он, Сашка, старший, а меньшему, Веньке, было всего два года…
Семилетку закончил Сашка первым учеником, отличником. Хотелось дальше учиться, да некому было водиться с Венькой, мох для дома таскать, куриц кормить и стеречь. Мать с отцом на работе, Коська, брательник, с младшей сестренкой в школе. На день мать оставляла Сашке горстку сухой вермишели да несколько штук картошек. «Лапшу здесь али похлебку свари на плите. Да манну-то кашу, мотри, не лопай, робенку ее оставляй!..» Вермишель, чтобы с ней не возиться, с Венькой они съедали сухую, манную кашу тоже делили, после чего Сашка хлопушкой принимался бить мух. (Нелюдимый отец давал ежедневно задание: убить сто мух.)
Как только встал на ноги Венька, научился ходить, Сашку отец погнал на работу, хлеб себе зарабатывать. Пристроил сначала учеником к гармонному мастеру, но мастер его ничему не учил, да и денег ему не платил, лишь посылал за водкой.
Тогда отец, приписав сыну год, сунул его по знакомству в один из отделов РИКа (поселок сделали районным центром). Там подшивал он газеты, переписывал протоколы, вел другие какие-то записи, а чаще бегал сотрудникам за папиросами в ближний ларек.
Чем бы все это кончилось — неизвестно, но встретился Колька. Увидел его рисунки и затащил в кружок рисования при клубе, в кружок ИЗО. Сам он, Колька, был уже в старшей группе, писал копии маслом, ходил на этюды и даже пытался свою картину нарисовать. Во дворе у него, в балагане, была «мастерская», висела копия какой-то картины Крамского, этюды маслом. Там находился и холст с собственной композицией. Возле классной доски понуро стояла Галя, красивая девятиклассница, в которую Колька был тайно влюблен. Вполоборота к ней, боком, сидел Алексей Васильич, старый учитель, по прозвищу Тараканьи Усы. Был он в очках, с усами и тощий, как драночный гвоздь. В фигуре, в опущенной голове ученицы Колька добился нужного выражения, но вот учитель не получался. Вся его поза, лицо должны были выражать укоризну: «Ну вот, опять ты не выучила!», но именно это ему никак не давалось. Мазал и кистью и мастихином, краску на холст наваливал колчами. Счищал, снова мазал, пробовал лессировками, снова корпусно, да так недописанной и оставил.
Колька в душе считал себя уже мастером. Хоть были они и приятели, но, если Сашка вдруг чем-то не нравился Кольке, тот принимался вставлять в разговоре с ним «э-э» и именовать его «уважаемый».
Хоть плохо и голодно было дома и драли его частенько за ослушание, упрямство, но там все же дома — там были мать, братишки, сестренка, синяя Волга рядом, кружок рисования, кино почти каждый день, куда их, кружковцев, пускали по контрамаркам. Часто они в кружке, в полуподвальном своем помещении, где были развешаны по стенам портреты великих художников, гипсы, и рисовали, и пели. На сцене, пустой и просторной днем, писали афиши и лозунги. Память до сих пор хранила незабываемый аромат сцены — спиртовые запахи свежего теса, шедшего на подрамники, пыльных подвешенных декораций и тот особый, с тухлинкой, запах перестоявших клеевых красок, а также волнующий запах свежего кумача, на котором писались лозунги к праздникам.
…Вспомнив вдруг об оставленной без присмотра поклаже, Сашка кинулся наверх. Взлетев по лестнице, огляделся испуганно.
Поклажа была на месте. И отлегло от души.
Колька храпел, привалившись к стене. Вновь принялся глядеть на картину. Возвратиться бы вместе домой с той одиноко, устало бредущей женщиной и никуда уж больше не отлучаться, так и остаться там навсегда…