Звали этого живописца Иван Доляков.
На помощь талицким мастерам пришел губернский Артельсоюз, стал поставлять им сырье. И принялись расписывать таличане новый «товар» — чашки, ложки, матрешки, ковши, солонки и ларцы. Каленой иглой по дереву выжигали рисунок, потом от руки раскрашивали.
Рисунок брали кто и откуда сможет. Пользовали дешевенькие открытки, лубочные картинки, альбом с орнаментами всех народов, всех стран и времен. Работали кто и во что горазд, без руководства, без всякого стиля. Сырье поставлялось в артель никудышное, расценки были неслыханно низки, потому и стремились они, мастера, к одному — выколачивать из деревянной этой посуды побольше керенок.
Явившись в родное село, и поспешил подключиться к новому делу Норин Андрей. Стал помогать мастерам и советом и делом, сам вместе с ними расписывал деревянный товар, знакомил бывших иконописцев с законами живописи, рисунка, с основами анатомии, перспективы. Учил, но и сам себе ясно не представлял, как, куда повести, по какому пути направить потерявшее почву искусство односельчан, как использовать многовековой их опыт.
Артель дышала на ладан, когда появился в селе неожиданный гость из Москвы, с голосом мягким, интеллигентным, с городскими манерами. Одевался тоже по-городскому, всегда был тщательно выбрит, наглажен, при галстуке. Гость живо заинтересовался их делом, стал приглашать мастеров для бесед, подолгу беседовал с ними об их искусстве, со всеми вместе и с каждым в отдельности.
А вскоре все с тем же мешком за плечами, но в новом пальто и в смазных сапогах в село заявился Иван Доляков. Обосновался с семейством в старой материной избенке, пригласил к себе Гришку Халду, бывшего личника, заперся с ним на засов — и неделями не вылазят из-за стола, даже ночами глобус[18] палят, всё чего-то мудруют.
Гадюкой пополз по селу слушок: не иначе как новые деньги подделывают, что недавно стали ходить заместо керенок! Соседские ж бабы, кому довелось покалякать с Авдотьей, супругой Ивана, болтали другое: будто бы вовсе не деньги, а коробочки некие, красоты небывалой, невиданной, пишут…
Глава XIII
1
На большой перемене Сашка любил бродить по аудиториям старшекурсников, разглядывая оставленные на мольбертах работы. Второй курс штудировал голову (нравилось даже само слово «штудировать», веяло от него чем-то крепким и основательным, настоящим). Третьекурсники рисовали скелет, потом фигуру в одежде. Старшие курсы имели дело уже с обнаженной натурой.
Натурщиком у четвертого курса был тощий костлявый старик с бородой и лицом Тициана, у пятикурсников — местная молодая женщина, первое время, пока не привыкла, ладонями прикрывавшая груди и низ живота.
Сашке нравилась та особая атмосфера аудиторий, оставленных только что, — эти расставленные вкруговую и в беспорядке мольберты с начатыми работами, отдыхающий, в длинных «семейных» трусах и в наброшенном на костлявые плечи пальто, Тициан; тихо, как мышь, возившаяся за ширмой натурщица, бережно убиравшая в лиф большие крестьянские груди, начатые изображения которой десятками множились тут же. Он выбирал глазами работы, которые нравились больше, и наслаждался мастеровитостью старшекурсников, тем, как умело они выявляли форму на белом слепом листе. Все это волновало и вызывало в нем зависть, хорошую, добрую.
Порой он заглядывал в аудитории, где старшекурсники занимались составлением собственных композиций или корпели над копиями с миниатюр талицких мастеров. Как-то наткнулся на нескольких старшекурсников, горячо обсуждавших лежавшую на столе работу. Порхали словечки «роскрышь», «тушовка», «сплавка», «вохренье», «первая, третья, пятая плавь…», частью известные, частью еще незнакомые. Саженного роста парень с простецким лицом и прозрачными, словно вода из ключа, глазами, стриженный под нулевку, изливал свою душу, счастливо жалуясь, как мудрено копировать Долякова. «Раз пятнадцать счищал и снова потом заплавлял! Теперь вот вроде бы получилось…» — признавался он в неком счастливом изнеможении, вероятно, не в первый уж раз показывая работу свою приятелям.
Сашка и раньше слыхал, как трудно копировать этого мастера. Виртуозен и сложен рисунок, причудлива композиция, неповторимы, особенны краски, будто он, мастер, был колдуном, которому ведом некий секрет, заставлявший обычные краски звучать по-особенному. Была в них неизъяснимая сила и звучность, которые завораживали. Кто говорил, что секрет — в подготовке белилами, что работает мастер лишь цельными, неразбельными красками, умеет искать нужные сочетания цветов, а кто утверждал, что секрет — в притенениях, в приплавках, в умении тонко вплавлять один цвет в другой, приплескивая в тенях иной, чем основная, краской…
18
Глобус — стеклянный, налитый чистой водою шар, подвешиваемый над рабочим столом иконописца. Отражая свет лампы на поверхность расписываемого предмета, создает иллюзию дневного освещения.