Человеком мастер был набожным, главу сорок третью Стоглава помнил и соблюдал отлично. Подобает иконописцу быть смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убийце; особенно же хранить чистоту душевную и телесную со всякими опасениями…
Перед работой особо ответственной Финогеич подолгу затворничал и постился, готовил себя, набираясь высоких мыслей и чувств, очищая душу, почти к каждому слову и каждому вздоху шепотом прибавляя: «Прости меня, господи, грешного» или «Прости за великие прегрешения», и торопливо крестил при этом костистыми стариковскими пальцами впалую грудь мелким крестом.
Опухший с похмелья приказчик Михаил Васильич выдал Ваньке грунтованную восьмивершковую доску и кисть, хриплым сорванным голосом буркнул, что все остальное покажет мастер.
Два года шло рисование сажей, около двух лет — «под нож»[19], и только в конце третьего года или в начале четвертого ученику поручалась работа «в дело» — иконишка из дешевых заказов на ольховой или еловой доске. Эта икона уже шла на продажу и приносила доход хозяину.
Рабочий день в мастерской и начинался и кончался в разное время года по-разному. От Пасхи до Успенья, до Ивана Постного (29 августа) работали с пяти часов утра и до восьми вечера с двумя перерывами: два часа на обед, час на полдник. С 30 августа перерыва на полдник не полагалось, и работу кончали с заходом солнца.
С 1 октября, с Покрова, рабочий день начинался с семи утра, то есть с восхода солнца, и продолжался до десяти часов вечера, уже при керосиновых лампах с «глобусами», с двумя двухчасовыми перерывами — на обед и на полдник.
В Покров у хозяев у всех — у Сарафанова, у Мамыкина, у Барилова, Коровенкова, у Голоусовых-братьев — праздновались засидки[20]: хозяева ставили угощение — вино и закуску, и мастера пировали.
На работу ученики являться были должны с мастерами вместе, но приходили намного раньше, боясь опоздать. Кроме ученья их заставляли по очереди еще и править неделю — подметать мастерскую, колоть дрова, топить печи, заправлять керосином лампы, тереть мастерам краски, золото, серебро, бегать им за косушкой, а в летнее время еще и сушить хозяйское сено, носить хозяйским работникам завтраки в поле, таскать иконы надомникам-мастерам, носить для хозяев из лесу грибы и ягоды.
Раннее это вставание было хуже любых наказаний, любых колотушек и подзатыльников. Поднимали их, ребятишек, в четыре утра, когда у них самый сон, каменный, зоревой, непробудный. Разоспишься, бывало, вовсю на жарких и тесных полатях под нагретым собственным телом тряпьем, а тебя уже будят: «Вставай, подымайся, сынок…» Голос матери ангельский, тихий. Потом становится жестче: «Вставай, а то опоздаешь… Ванька, кому говорят!» Мать начинает трясти его, а ему хоть бы хны. И тогда она, матушка, начинает ругаться и тыкать его куда ни попало: «Подымайся же, ирод ты эдакой, што ты дрыхнешь, как мертвый!.. Вставай, а не то вот возьму да и обломаю об тебя весь ухват!»
Ох как не хочется вылезать из-под нагретой одежи и окунаться в зимнюю ледяную стужу, хоть матушка и стоит наготове с ухватом, продолжая ругаться: «Ироды окаянные, пропасти на вас нету, провалиться бы вам в треисподнюю!..»
Какое-то время, вслепую, ощупкой сползая с полатей, стоишь очумело, шатаясь. Изморно слиплись глаза, чугунно гудит голова, неодолимо опять валит в сон. Ряхну́ться бы прямо на месте, там, где стоишь, и снова уснуть, но в чувство приводит тяжелый родительский подзатыльник. «Продирай скорей свои зенки-то, долго ты будешь валандаться?! Вон другие ушли уж давно, а ты и стоя все дрыхнешь… Жри да ступай скорея, а то запоздаешь — и там ишшо лупку дадут!»
Есть нисколько не хочется, горечь во рту, даже самая мысль о еде вызывает тошноту. Оделся, горбушку черного хлеба за пазуху — и на улицу, на мороз…
Снег визжит под ногами живым поросячьим визгом. Мастерская еще закрыта. Холодно и темно. Собираются возле дверей, заспанные, взъерошенные, вытанцовывают на лютой стуже, выжидая, когда отопрет хозяйка. Или валят гурьбой в тесовый щелястый, продуваемый отовсюду ветрами и донельзя загаженный нужник и уж оттуда шлют делегатов на кухню к хозяевам, за ключом. Старая Сарафаниха сколь раз прогонит, прежде чем с воркотней отдаст заколевшим подросткам желанный, обжажданный ключ…
19
Рисование «сажей» — первый этап обучения иконописца, когда ученик копировал по нарисованным мастером образцам «рукавички» — руки, затем ноги, лицо святого, складки одежды, детали пейзажа и прочее. «Под нож» — дальнейший этап, где копировалась целиком вся фигура или икона, но после счищалась ножом, и на той же доске ученик выполнял другое задание, уже более сложное.