Но с чего она здесь?
Дорога возникает, только когда кто-то в этом месте ходит.
Глаза бы мои на вас не глядели! Махнет человек рукой и двинется куда подальше. Отойдет на триста шагов, потопчется на месте, потопчется и – назад. Но до конца жизни, наверное, будет греться ощущением, что побывал за пределами. Иначе, зачем бы сюда ходить? Судя по натоптанности, край света посетил каждый надоль-аль-ненадолец.
Первые дома располагаются лишь на правой стороне улицы, слева примыкает широкое поле, посреди которого в густой мураве копошится какое-то мелкорогатое, издали не разберешь мекающее или бякающее. На обочине с кнутом на плече стоит мужик и задумчиво жует веточку. Мысль, кою он пытается разрешить, наверняка, из умом не осиливаемых. Что-то вроде: как действеннее, по рогам или промеж? Идти же проверять, видимо, в лом.
Минуем ответвление, ведущее к площади и далее спускающееся вдоль фабричной ограды к выездному мосту, за которым начинается крутой подъем в Харино и заросший проселок в Нарынок, огибающий по пути общий поселенский погост.
Появившиеся на левой стороне строения наводят на мысль, что начиная отсюда улица уже становится центральной. Впрочем, от центральности в ней лишь то, что дома тянутся более или менее вровень, да задом ни один не повернут.
Из скрипнувших ворот первого дома показывается белобрысая девочка лет шести в огромных сапогах и, волоча ноги по земле, выходит к дороге.
– Ты кто? – спрашивает серьезно.
– Вождь змеебоев, – отвечает Брайан. – Правда, беглый. А ты?
– Я горе луковое.
– Ну, это, пожалуй, покруче, – признает Брайан.
– А обратно ты когда будешь возвращаться?
– Не знаю. Скорее никогда.
– Но я не могу с тобой пойти, – разводит девочка руками. – Я свои чуни потеряла.
– Если хорошенько поискать, непременно найдутся.
– Как же, найдутся! Их лягушки утащили.
– Куда утащили?
– К себе на дно.
– И как они ухитрились?
– Ну, я пустила чуни поплавать, а они налезли и утопили.
– А где, говоришь, это лягушачье царство?
– Пруд что ли? Там, за огородом, – мотает девочка головой.
– Ну-ка пойдем глянем. Давай, веди.
Девочка навостривает кирзовые лыжи к углу забора.
– Слушай, а может, тебе скороходы свои дома пока оставить? – спрашивает Брайан, притормаживая.
– Бабушка не велит босиком, – пыхтит девочка.
– Ладно, тогда я совершаю скрытый марш-бросок в одиночку, а ты подтягивайся, как получится. Постараемся застать наглых лягв врасплох.
Брайан ускоряется, достигает дальнего угла забора и выворачивает на зады.
Окаймленная камышом лужа на пруд тянет с трудом, хотя и оборудована почти стационарными мостками. Хорошо, ряской не затянута, да и вода достаточно прозрачна. По крайней мере, неглубокое дно на виду. Выше колена, но ниже всего остального.
Брайан перекладывает ятаган за спину, скидывает башмаки, стягивает разовые носки и засучивает штанины. Спускает ногу с мостков и нащупывает дно. Дно держит.
В дальнем конце что-то с маху плюхает в воду. Надо полагать, марсовый дозорный. Наверное, прямо с бизани ухнул. Самое время выступать, пока оборону организовать не успели.
Осторожно раздвигая волны коленями, Брайан бредет к стене камыша у другого берега, внимательно вглядываясь себе под ноги.
Почти у середины натыкается на инородное образование. Засовывает руку по плечо и поднимает на поверхность затонувший корабль. Выливает воду из трюма и вытряхивает заодно пару мелких пиратов, позеленевших от злости.
А чуня-то вовсе не чуня, не из веревочки плетена, шита из кожи, так что ближе к мокасинам, хотя, может быть, и черевика. Левая.
Правая обнаруживается чуть дальше, и корсаров в ней уже трое. Которые тоже без разговоров заныривают в глубину и устремляются к дальним камышовым зарослям оттренированным брассом. Трусоваты, однако, флибустьеры в надоль-аль-ненадолевских морях.
Пора возвращаться на берег, где уже ждет белобрысая золушка в ботфортах чуть ли не по пояс.
– Мерить не будем, – говорит Брайан, добираясь до мостков, – сразу видно твои. Да и просушить надо. Только ты их сначала в ограду занеси, а то опять утащат. Очень уж они лягвам полюбились. Замечательные у тебя чуни. Откуда, кстати?
– От сапожника. Бабушка ему петуха нашего снесла.
– Не жалко петуха?
– Жалко. Красивый был, хоть и клевучий страшно.
– А сапожник-то его в суп?
– Нет, на развод. Говорю же, красивый.
– Ну, тогда ладно, – произносит Брайан, притопывая надетыми башмаками. – Беги уж домой, а то лягвы сейчас опомнятся, на берег полезут. А я вон тем проулком на дорогу выберусь.
Прижав найденные туфельки к груди, золушка волочит сапоги вдоль забора. На углу оборачивается и, привстав на цыпочки, машет высоко поднятой рукой, словно с берегового утеса в открытое море.
Делаем ответное движение растопыренной ладонью на уровне плеча.
Вот завалим Моби Дика, тогда и займемся поисками алого шелка на паруса.
На запястье срабатывает сигнал оповещения. Скашиваем глаза на экран навигатора.
В связи с тем, что все персональные характеристики достигли установленного для данной локации предела, повысить ни одну из них не представляется возможным.
Так уж ни одну? А модальность, которая еще осталась?
Хотя, модальность, кажется, проходит по разряду судьбы, а ту личностными достижениями не проймешь.
И все равно, можно было найти, куда вставить плюсик.
Но, вероятно, это один из способов подтолкнуть нас к продвижению вперед.
Пожимаем плечами и, обогнув пару огородов, по боковой тропинке выбираемся обратно на дорогу.
Ковыряющаяся в палисаднике дома напротив старушка разгибается и провожает нас долгим взглядом. То ли мы кого напоминаем, то ли изменяющаяся деталь пейзажа сама по себе достойна внимания.
Дальше в смысле людей совсем пустеет. На глаза попадаются только собаки.
Отпущенные на волю машут хвостами и норовят лизнуть ботинок, а привязанные во дворах бросаются на заборы и рвут горло взахлеб.
Презабавный, однако, народец. Стоит кого посадить на цепь, гордость моментально взлетает в заоблачные выси.
Ошейник как знак аристократического отличия от прочего быдла.
В собачьем аду, наверное, все слоняются неприкаянно, а в раю каждый навечно прикован к будке.
Впрочем, всякий имеет право на свое счастье.
Если он, конечно, не призван для чего-то другого.
Заворачиваем в проулок, ведущий к железным воротам эмтээса.
Толкаем недовольную створку и направляемся к бетонной коробке кузни.
Из открытой двери в лицо ударяет волна жара.
Так и есть, работа кипит.
Гном клещами ворочает на наковальне раскаленную железяку и постукивает по ней молоточком, а огрообразный подручный играючи лупит кувалдой.
Через полминуты кузнец отстраняет помощника взглядом, проходится по поковке серией заключительных аккордов, коротко сует ее в зашипевшую бочку и бросает в кучу у станины.
Вытирает ладони о брезентовый передник и поднимает лицо.
Да так и застывает, наткнувшись взглядом на рог, вынутый Брайаном из-за спины.
Затем всплескивает руками, приседает и колотит себя по бедрам.
– Вот это да! А я-то думал, папаша мне сказки рассказывает. Чтобы, значит, с малых лет к работе приохотить. Ну-ка, дай!
Гном бросается вперед и вцепляется в артефакт. Но тут же передергивается сверху донизу и роняет его на бетонный пол.
– Чччерт! Словно ударило. А ты как держишь?
– Нормально.
– А, это он чужим не дается, папаша что-то такое говорил. Ладно, пихай в огонь, греть будем.
Брайан подходит к печи и засовывает рог в раскаленные угли. Кузнец начинает собственноручно качать меха.
Рог остается темным.
Кузнец рвет воздуходувный рычаг сильнее, яростнее, наваливаясь всем телом.
Но и через четверть часа рог не меняет цвета.
Гном скребет ногтями наморщенный лоб: