И как же обрадовался Виктор, что молча, себе лишь договорил, что вся эта чепуха с беседками только умирающим нужна.
И страшась правды, из прорех счастья высовывающейся:
- Надя! Надя!
Закричал.
- Живи ты только! Живи ты! И все будет. И все как нужно будет, Надя.
И слов тех, могущих напугать, испугался. Как так? С ней нежно нужно, с ней тихо.
- Витя, прощай. Давно мне пора. До завтра.
- Кикимора опять?
- Нет. Не только кикимора.
И влекомые брат к сестре, сестра к брату, поцеловались. И поцеловались у окна стоя, у ночного. И опять долог был поцелуй - сто поцелуев. Но не смели руки. И потом не смели слова.
И ушла. И не провожал. И видели, слышали до утра сны свои.
III
Седой лунь, прозорливец хищный, в тучах-облаках, редко по-зимнему темных, место себе выискал. Над Волгой над декабрьской, над белой, сидит, когти в тучу - в облако вонзив. Сидит-высматривает. Бело все. Каждого мужичка черного легко оттуда увидать, по льду тропой идущего.
Смотрит лунь белый, облачный. Высматривает.
Вон на верху горы дома разные. Много домов. Все крыши под снегом, все крыши белые. Одна крыша черна, и над чернотой своей золотом вершин своих говорит-кричит:
- Кто равен мне?
Ежедневно с крыши Макарова дома снег скидывают. А в дни пурги к фасаду лестницы подставляют, с кариатид, с карнизов снег метелками счищают.
Декабрь. Рождество скоро. Из Петербурга на праздники студент Яша приехал домой. Первокурсник. В пути веселый был и важный. Не мальчишка. Взрослым ровня. Не так оно устроилось в Петербурге, как хотел: одному жить не позволили. Ну, да все же будто на свободе пожил.
Тогда, осенью, maman не уступила. Долгие споры были и ссоры.
- И просить не смей. И что это в самом деле за упрямство! Тебе же удобнее.
- Да вы же, мамаша, не знаете даже эту самую фрау Франк. Только то, что она нашей Эмме сестра. Все студенты, мамаша, самостоятельно живут, в меблированных комнатах.
- И у тебя комната будет отдельная. Да чего ты просишь? Чего так уж пристал? Значит, хочешь как-нибудь непозволительно себя в Петербурге вести, если не хочешь в знакомый дом. Что ты надумал, Яша! Опомнись. Ведь тебе двадцати лет нет.
- Ну, а когда мне двадцать один будет, тоже у немки мне?
- Ну, тогда посмотрим.
Поселили Яшу у фрау Франк, на Песках. Примерным юношей до Рождества был. Еженедельные письма от фрау к родительнице успокоительны, хвалебны. Ехал домой, уверенный в удаче.
«Скажу: дети эти мне немецкие заниматься мешают. И потом даль страшная. В университет едешь, едешь... Небось, рысаков у меня нет».
И еще разные планы.
- Денег вот не хватает.
И обдумывал искусные речи. Про свои дела лишь мыслил. Обо всем забыл. Ну и о Вите, конечно.
Приехал. Из вагона вышел, улыбающийся. Огляделся.
- Ишь, черти! Хоть бы встретил кто...
На площади у вокзала злобно сплюнул.
- Полны конюшни... Хоть бы лошадь выслали...
И злой и сконфуженный, почувствовав сразу себя опять мальчишкой в родном городе, трясся в звенящих извозчичьих санках четыре версты. И морщась, отворачивался от впереди дремлющего извозчика, так безобразно задравшего ноги над сундуком. И шагом подымались по длинно-извилистому въезду. Бульвар у крепостной стены. Повиделся дом родной. Так еще недавно о доме несознанно гордыми думами мечтал. Пустынная набережная верхняя. Дорога пошла ухабами. Темнеет громада молчащая. И никого близко.
- Крепость проклятая.
- К парадному?
- В ворота! В ворота!
Против воли по всем окнам взором скользнул. Никого. И черно-черно за стеклами цельными.
- Рублик уж пожалуйте.
- За восемьдесят пять подрядился. Получай.
- Тоже, господа...
По чугунной лестнице - черною называется - в верхний этаж вошел. Только экономку встретил, Татьяну Ивановну, старушку бойкую, милую.
- Барин, барин! С приездом, Яков Макарыч. Все ли здоров, мой батюшка?
Лицо умильное. Глаза заискивающе глядят.
- И уж идет вам, батюшка, форма.
И вдруг куда-то через стены поглядела. И сразу заплакала, затряслась.
- Что такое? Что такое, Татьяна Ивановна?
- Виктор-то Макарыч! Не пишет ли хоть вам чего? Ах, батюшка, что у нас деется...
- Опять про то же! Я почем знаю... Прикажите-ка лучше, Татьяна Ивановна, сундук мой поскорей наверх. Ишь копаются. Слуг полон дом...
И прошел в свою комнату злой и глотнувший пыльной какой-то скуки дома.
Комната старшего сына Макара во дворце его - узкая, низенькая в одно окно. Над музыкальной аркой у большой залы выкроена та комнатка. И к двери ее два приступка ведут. Окно в сад. Давно уж та комната Яшина. В четвертый класс перейдя, здесь поселился. Тихо. Заниматься никто не мешает. А музыки внизу давно нет.
Во всех трех этажах Макарова дома комнаты проходные, анфиладами, с громадными дверями; а много комнат арками разъединены лишь.
Удобной тихой комнаты тогда искал Яша. И вот эту выпросил. Заперта стояла. Что-то сложено было тут.
Пятеро детей Макаровых в верхнем этаже. Викторовы комнаты внизу. Давно туда ушел. Теперь нет Виктора. Вот еще Нади нет давно. Всех детей у Макара семеро.
Тужурку снял. Умывается Яша, фыркает злобно.
- Яша приехал! Яша приехал! Здравствуй, Яша!
Зиночка и Антоша вошли.
- Ну, здравствуйте, здравствуйте! А, и Костя! Наше вам, Константин Макарыч. И вы скоро в Питер?
- Нет, не скоро еще. И не в Питер я. Я в сельскохозяйственное решил. В Москву.
- Яша! Что с Витей?
То Зиночка. Пугающимся голоском спрашивает, в брата старшего уставила глазки.
- Витя! Витя! Опять Витя... Да откуда мне знать?
Ирочка, младшая, в комнату влетела.
- Fraulein Emma!
Зиночка ей:
- А ну ее.
- Сторонись! Сундук едет.
Сундуком от двери отрезанная, целомудренно обеспокоенные взоры немка в комнату бросает, увещевающие речи Зиночке держит, немецкие, о невозможности такого поведения. И на студента без тужурки с полотенцем на плече еще раз взглянуть не решается.
Оглянулась немка туда, в коридор. И все уже прислушиваются. Смятение в Яшиной комнате, в маленькой. А по коридору близится явно торопливый, шелковый шепот юбок, всем такой знакомый во всех оттенках гнева.
- Мaman! Мaman!
И не успела Зиночка ускользнуть, и не успела спрятаться.
- Зина! Сколько раз тебе...
Быстро заговорила. И на Эмму упрекающе-злые взоры мечет.
- Яша! Что ты на письма толком ответить не умеешь!.. А вам здесь делать нечего.
Это к младшим.
- Здравствуйте, мамаша.
- Тебе про Виктора сколько раз писано было. А ты...
Обидою сердце Яшино доброе закипело. И перед младшими братьями стыдно. Не слушает. И к чему в крепость на праздники поехал! Дерзкую улыбку на лицо румяное вызвал.
- Я думаю, мамаша, поздороваться сначала не мешает.
И на младших братьев глаза скосил. Но те прочь из комнаты, вслед за уведенной сестрой. Костя чуть ноги передвигает и гулко ворчит.
На старшего сына Раиса надвинулась. И страхом и гневом глаза сощурились. И правая рука за цепочку тонкую золотую на груди ухватилась.
- Ты опять скандалить! Чуть приехал в родительский дом, уж скандалить! Отец для вас ничего не жалеет, а вы отца огорчать! Отец из-за Виктора ночей не спит. А теперь ты... Тебя про Виктора спрашивают. Отвечай, писал ты ему, что тебе велено было?
- Не писал и писать не намерен.
- Что? Что? Матери...
- Не буду писем под диктовку писать. У нас в университете диктанта нет. Пусть Костя пишет, благо он в третьем классе. А то Ирочке велите.
- Яков!
- Оставьте, мамаша. Сказал: не напишу. И не поехал бы сюда, если б знал, что у вас здесь опять сумасшедший дом...
Решительным жестом Раиса Михайловна стул придвинула. Сядет. Разговор на полдня. Крик. И решился Яков на испытанную диверсию. Лицо свое показал жалобным, раскаянным; к матери шагнул.
- Ну, не буду, мамаша; И давно уж написал бы, если б иначе вы... Простите.