Мальчики зябко сутулились, повернувшись спинами к ветру.
- Ребят только понапрасну загубим! - кивнул в их сторону механик. Из-за одного всеми рисковать...
Последний довод подействовал, Людмила Григорьевна задумалась.
- Вы правы, - проговорила она, наконец, - всем рисковать не следует.
И первая зашагала к поселку. Узкая тень ее скользнула по сугробам и растаяла в белой кипени поземки.
Проводив по домам разочарованных, недовольно ворчавших мальчишек, учительница потуже завязала платок, потерла опушенные инеем щеки и медленно побрела обратно, к околице. Она понимала, что отправляться в степь одной безумие. Но разве не бывает так, что обессилевший в борьбе со стихией человек погибает в нескольких шагах от жилья? Разве не может случиться, что Сережа Демин зовет на помощь где-то совсем рядом?
Улица была совершенно безлюдна. В полосах рвущегося из окон света клубился мутный дым метели. Диковинные белесые чудища стремительно проносились мимо, успевая все же плюнуть в лицо колючим снегом. Тропинку, с таким трудом пробитую всей компанией, уже замело. Валенки то вязли в рыхлом снегу, то осклизались на льдистых, вылизанных ветром косогорах.
У последнего фонаря Людмила Григорьевна остановилась и, тяжело дыша, припала головой к шершавому столбу. Зачем только было тешить себя надеждой? Если б Сережа добрался до околицы, сумел бы он доползти и до первого домика... Что же теперь делать? Возвращаться? Зайти к несчастной Сережиной матери, сказать, что с поисками ничего не вышло...
"Почему?" - закричит она.
Что ей ответить? Мало шансов на успех? Рискованно? Страшно? Можно самому погибнуть?
Разве мать могут убедить такие доводы? Она наспех оденется, отнесет двух испуганных хныкающих малышей к соседке и, невзирая на усталость, снова отправится искать сына. Если откажут ноги, поползет, разгребая руками сугробы. Она - мать, для нее возможно даже невозможное...
Трубно гудели провода на столбе. Колючий, как дробленое стекло, снег царапал лицо. Ржавый абажур колоколом раскачивался наверху и надрывно скрипел...
Значит, только мать обязана искать родного сына? Учительница же вправе нежиться в теплой постели, когда ее ученик погибает где-то в осатаневшей степи. Но не она ли призывала учеников быть мужественными и не раздумывать долго, когда дело касается спасения ближнего? Может быть, именно ее влияние и побудило Сережу отправиться на выручку отца.
...Ах, Сережка, Сережка! Отчаянный человек. Ты ведь и в учебе идешь так же напролом. Если что трудно, непонятно, трешь кулаками упрямые шишки на лбу, сердито треплешь жесткий, словно свитый из проволоки, чуб...
Однако медлить нельзя! Людмила Григорьевна с усилием вытянула валенки из сугроба, что незаметно настелился у ее ног, и поспешно, будто боялась передумать, шагнула в плотную пепельную мглу.
Счастливая мысль озарила ее уже в дороге: мальчугана надо искать на полевом стане. Только там! Непременно там! Сереже известно это место. Летом, когда всем классом ездили на сенокос в Волчьи Ложки, останавливались у полевой кухни напиться. Вся кухня состояла из печурки со вмазанным в нее котлом и закопченного навеса. Неподалеку - деревянная будка, увешанная лозунгами и плакатами, - непритязательная гостиница для механизаторов. За будкой - черная батарея бочек в бурьяне - заправочная. Помнится еще, вода в водовозке была холодна и прозрачна, но припахивала болотной тиной.
Сейчас будка, конечно, забита. Но неужели Сережа не сумеет открыть дверь? Такой мальчишка да чтобы не справился с парою гвоздей! Только бы не заснул, усталый, внутри - замерзнет.
Тугие снежные вихри мчались навстречу, пронизывали одежду, хлестали в лицо. Сколько времени, полуслепая и оглохшая, брела Людмила Григорьевна через гудящую степь, определить было невозможно - часы на руке остановились: не иначе - и в них проник вездесущий снег. Направление ей указывала беспокойная светящаяся стрелка компаса. Изредка попадались вехи. Людмила Григорьевна, как счастливой примете, радовалась, когда из мглы внезапно вырастала длинная покосившаяся жердь с пуком растрепанной шелестящей соломы на конце. Поставленная доброй рукой человека, веха словно говорила: "Ты идешь верным путем. Крепись и достигнешь цели!" Возле гнущейся под ветром жерди было вроде чуточку теплее и не так сутулила спину усталость.
Отдышавшись, снова брела, прикрывая лицо рукавом. Не слыша собственного голоса в гуле урагана, повторяла, как заклинание: "Держись, Сережа! Терпи, мой мальчик. Я иду к тебе".
Она давно поняла, что вернуться в поселок сил уже не хватит и добраться до полевого стана необходимо, чтобы самой не замерзнуть посреди открытой степи.
...Сначала в клубящейся мешанине снега проступило нечто огромное, черное, похожее на вздрагивающее крыло чудовищной птицы. То была сорванная ураганом крыша полевой кухни. Вскоре Людмила Григорьевна споткнулась о торчавшее из-под снега железное колесо. Наконец разыскала будку и с замиранием сердца прильнула к окошку.
- Сережа! Ты здесь? - забарабанила она варежкой в мутное от изморози стекло. - Сережа! Демин!
Ответа не последовало. Ветер щелкал оторванным куском толя на крыше. Сухой репейник под окном бился о стену своими колючими головками. Домик был пуст. Но рассудок отказывался принимать жестокую очевидность.
"Может быть, заснул?" - попыталась Людмила Григорьевна заглушить все разраставшуюся тревогу. Спотыкаясь и увязая в сугробах, она разыскала заметенное снегом крыльцо. Нет, дверь, забитую ржавым загнутым гвоздем, никто не открывал...
Силы сразу иссякли. Уступая непомерной усталости, Людмила Григорьевна опустилась на крыльцо и уронила голову на руки. Перед закрытыми глазами быстро-быстро потекла радужная пелена, кровь молоточками колотилась в висках.
"Так можно замерзнуть", - равнодушно подумала Людмила Григорьевна, но бороться с колдовской дремотой было уже невмочь. С минуту еще слышалось легкое позванивание стекающей с крыши снежной крупы, шорох бурьяна у крыльца. Затем шорох сменился тихим умиротворяющим шелестом. Так неуверенно, словно смущаясь, лопочут весенние, только что опушившиеся березы. Людмила Григорьевна и вправду увидела молодую глянцевитую листву, трепетную игру солнечных зайчиков на белоснежных стволах и поняла, что это зазеленели, наконец, березы перед школой. Сегодня впервые занимаются с открытыми окнами. Как славно! Теплый ветерок морщит воду в аквариуме, испуганные пучеглазые рыбки золотыми слитками падают на дно.
Где-то далеко-далеко звенит-заливается звонок. В солнечных бликах проступает и вновь расплывается знакомое юное лицо... Кто это? Женя Одинцова? Да, она. Милая фантазерка, староста выпускного класса... Заговорила.
"Людмила Григорьевна! Мы... мы очень уважаем вас. Мы решили всем классом ехать туда, где трудно. Ехать на целину. И все очень просим вас... - Женя по-детски прижимает ладони к зардевшимся щекам. - Очень просим поехать с нами... Если это возможно для вас".
"Конечно, я с вами! - растроганно отвечает Людмила Григорьевна. Спасибо, ребята. Спасибо за то, что вы такие хорошие".
Ликующая юная толпа увлекает ее через нескончаемо длинный стеклянный коридор. Стиснутая со всех сторон, Людмила Григорьевна тщетно пытается вздохнуть полной грудью. Куда они ведут ее? Зачем?.. Ах, вот оно! Концертный рояль. Нужно играть. Нужно. Сегодня она ни в чем не может отказать своим любимцам... Но странно! Пальцы ее, всегда такие проворные, такие послушные, сейчас вовсе не подчиняются. Вместо широких торжественных аккордов из-под черного крыла рояля ползет какой-то смутный шорох.
- На целине все равно рояля не будет, - говорит за спиной невидимый скептик. - Там много чего не будет...
Шорох переходит в сверлящий свист, завывание. И вот Людмила Григорьевна бежит по ночной улице. Навстречу вереницами мчатся лакированные автомобили. Ветер слизывает с черного маслянистого асфальта серебряные струйки снега.