Все это означало, что штурм должен быть не только эффективным в плане уничтожения всех сил и средств обороны, но и стремительным. Нужно не только успеть до подхода поддержки из войсковой части, но и до того, как долбанный губернатор сдрыснет с объекта. Это считанные минуты.
Полковник мял ладонями кожу на голове, казавшейся разогретой как чайник, растирал красные от недосыпа глаза, отбрасывал в сторону испещренный схемами, стрелками и знаками очередной лист с картой «укрепа» и опрокидывал чашку за чашкой ароматного алтайского отвара. Решения не было.
Однако ещё через три дня он зашёл в комнату к дяде Жене, опустился на стул рядом с кроватью, на которой монах сидя читал какую-то книгу, посмотрел на него усталым и торжествующим взглядом.
— Я всё придумал, отец. И почти организовал. И теперь нам надо ехать.
— Куда теперь? — заинтересовался тот.
— На море, — мечтательно протянул полковник, — есть возле города-героя Туапсе, одно премилое местечко. Поселок Агой. А при нём старый военный аэродром.
Глава 13
«Ямадут у губернатора»
Солнце било в окна, превращая гостиную в аквариум слепящего света. Семен Федорович пил кофе, развалившись на диване, и думал о природе человеческой души. О ее гибкости и объеме, о многогранности и готовности меняться.
Он думал о себе. Еще неделю назад ему казалось, что он знает все о своих способностях и страхах. О принципах и внутренних барьерах. Однако встреча со Жрецом расширила горизонты его возможностей до таких степеней, о которых он не догадывался. И дело даже не в физическом прогрессе, а в том насколько он изменился внутренне. Да, способность видеть в темноте, быстро двигаться и, пусть и временно, но управлять чужой волей это было очень круто. Но гораздо сильнее его потрясала неожиданно обретенная внутренняя свобода. Все нормы морали, уложенные в сознании с малых лет, отменились одним мгновением, одним разговором. То, что он делал с оглядкой на возможность получить осуждение и наказание, то что он вовсе запрещал себе делать, как невозможное, дикое, запретное, не принимаемое людьми и фундаментальными понятиями добра и зла, вдруг стало возможным легко и непринужденно.
Стало возможно взять в руку меч и зайти в большой зал, наполненный напуганными, смятенными людьми. Стало возможным не задумываться и не сомневаться под их взглядами, просьбами, мольбами и рыданиями. Стало возможным уверенными движениями своих рук изрубить этих людей на куски. Стало возможным вспоминать эти мгновения теперь с восторгом и наслаждением.
Тишину нарушало лишь тиканье дедовских часов — подарок от бабушки, которую похоронили в прошлом году. Мысли текли не спеша и размеренно, вызывая легкую улыбку удовольствия и удивления. Как же странно и восхитительно все устроено…
Он не заметил, как в комнате запахло мелом и пылью, словно из школьного кабинета. Пахло так сильно, что запершило в носу.
Требовательное «Тук-тук-тук» о дверь встроенного шкафа в дальнем углу гостиной прозвучало неожиданно как выстрел.
Оказалось, что его душа среди прочего умела мгновенно впускать в себя ужас, даже в те мгновения, когда нега, казалось бы, переполняла ее. Губернатор вскочил, и метнулся к двери, спотыкаясь о ковер. Угроза, наполнившая комнату, погнала его прочь, однако усилием воли, невероятным, отчаянным он остановил себя, не дав панике взять верх над сознанием.
Он ждал этот ужас, он был предупрежден, и он должен был с ним встретиться лицом к лицу, а не убегать как мальчишка.
Семен Федорович медленно оглянулся в сторону шкафа. У матовых дверей никого не было. Только на пороге лежала потрепанная учительская указка, обмотанная черным бантом. Он неуверенно подошел к ней и нагнулся, и в этот момент ледяное дыхание коснулось его затылка.
— Опоздал на мой урок, Семушка, — проскрипел голос, будто ржавые ножницы резали шелк.
Он резко обернулся. В солнечном свете, будто вырезанная из мрака, стояла она. Платье в выцветший красный цветок, туго застегнутое под горло, седые волосы, собранные в две шишки, как у пятиклассницы. Но лицо… Лицо было выкрашено в мертвенно-белый, с кроваво-алым ртом до ушей и нарисованными слезами, стекавшими из пустых глазниц. Грим трескался, обнажая серую, словно пепел, кожу.
