Лицкевич застонал и откинулся в кресле. Руки его, выпустив штурвал, безвольно сползли вниз.
Монах дернулся было к лишившийся управления рычагам, но Сергей Иванович успокоил его:
— Там автопилот, дядя Женя, всё нормально.
Оба нахмурившись смотрели на словно уменьшившегося в размерах Лицкевича. Плечи его слабо дрожали, а по опустившемуся на грудь подбородку из закрытых глаз текли слëзы.
Дядя Женя потащил полковника из кабины.
— Ты уверен? — спросил он, вглядываясь в Колуна.
— Дядя Женя, я слишком стар для рискованных авантюр. Уже давно я перестал щеголять удалью богатырской. Поэтому выбираю самый оптимальный вариант, где делаю расчёт, исходя из возможностей самого слабого члена команды. А сейчас у нас вообще ситуация без выбора. Наш борт должны были встречать в Ачинске. Но офицер, владевший ситуацией, на мой звонок час назад не ответил. Трубку взял незнакомый мне лейтенант. Пришлось врать. Удалось выяснить что в Ачинск зашел 72-ой полк, теперь он контролирует все критические структуры города. Я знаю командира. Он крепкий офицер, с опытом. И он в команде нашего горячо любимого губернатора. Уверен, он грамотно взял под наблюдение и аэропорт. Поэтому с территории аэропорта, если мы выберем его как самый спокойный и надежный способ посадки, мы не выйдем.
— Нда, дела, — протянул задумчиво монах, — лëтчик то наш совсем расклеился. А надëжа то вся на него. Никак нельзя нам угробиться сейчас. Рановато. Тебе ещё жилище ребятам обустраивать. А мне ж нить жизни человека этого «чёрного» найти и смотреть надо.
— То-то и оно. Расклеился. И, похоже мои угрозы, которыми я заставил его лететь, теперь не особо работают. По-другому мне людей давно не приходилось мотивировать. Да и когда приходилось, это были нормальные парни, со стержнем. Их только направить нужно было. А тут, — он кивнул в сторону пилота, — сопли размазанные.
Они помолчали.
— Ну что, Серёжа, видимо настало время мне нужные слова подыскивать. Лëтчика нашего в нужный вид приводить, — произнёс вдруг отец Евгений.
Колун радостно схватил монаха за плечи.
— Отличная мысль, дядя Женя! Действительно! Это же твоя стезя! Кому как не тебе в таких ситуациях обстановку выравнивать⁉
— Ох, Сергей… — монах опустил глаза,- Оно то — да, стезя эта может и моя, но проповедник всё таки из меня не очень. Я ж не при церкви Богу служил, а в одиночестве. Потому диковатый. Опыта разговоров с мечущимися человеками у меня почитай, что нет.
— Уважаемый отец Евгений, — полковник провёл рукой по волосам, и наклонил голову, пытаясь заглянуть в лицо монаху, — не мне тебя сейчас агитировать. Что у нас тут да как, ты сам видишь. Мы тут все собрались по серьёзному делу и оказались в руках вот этого человека. И теперь я, в эту саму минуту буду думать, что душа, настроение, психическое состояние и что там ещё есть у него внутри, находится в ваших руках. Все, я пошёл, поболтаю с ребятами.
Дядя Женя еще немного постоял в коридоре, бессмысленно глядя на короткую инструкцию к закрепленному на стене огнетушителю, и затем осторожно шагнул в кабину пилота.
Лицкевич так же, тряпичной куклой сидел в кресле с закрытыми глазами.
Навстречу медленно летели огромные облачные глыбы.
Монах заговорил медленно и негромко, делая длительные паузы между словами.
— Вам плохо, Виктор, я понимаю. Вас вырвали из вашей жизни и заставили делать то, что вам не нужно и чего не хочется. Наверное, у вас на душе очень паскудно сейчас и хочется понять почему так произошло, и кто виноват.
— Проповедь? — Не открывая глаз промычал пилот. Не интересно.
— Наверное, скорее исповедь. Я хоть и Богу служу, и только он мне судья и советник, но иногда открыться хочется кому-то, такому же как ты, из плоти и крови.
— Не интересно!- по слогам яростно выкрикнул Виктор и тут же умолк. Казалось, что этот выплеск отобрал его последние силы.
Дядя Женя с минуту задумчиво глядел в лобовое стекло, а затем продолжил:
— Придётся, Виктор, Вам меня послушать. Такое у меня есть теперь желание. Я последние годы говорил мало, отшельником жил, а теперь вот жить видно осталось недолго совсем, раз Вы так безучастно сидите. Хочу поговорить. С ними, — кивнул он в сторону салона, — не особо разговор клеится, люди в основном военные, всё у них просто. А вы, вижу, человек образованный и глубокий. Так что, думаю, даже молчать сможете выразительно.
Виктор несколько раз сжал и разжал кулаки.
— Согласитесь, редко кому выпадает шанс спокойно поразмышлять, зная что до конца осталось известное время. Большинство людей уходят из жизни внезапно, не ожидая кончины. А те, кто и понимают, что смерть где то рядом, тратят минуты на суету. Пытаются спастись, что-то исправить. Но мы то с вами понимаем, что изменить уже ничего нельзя и спастись тоже.
Дядя Женя хмыкнул в бороду.
— Упрямые люди эти военные. Им говоришь, что это бессмысленно, бесполезно, смертельно опасно, но они если себе в голову вбили что, всё — назад пути нет для них. Так что нам с Вами выпал счастливый случай: приняв судьбу, спокойно собраться с мыслями, подумать, вспомнить.
Монах оторвался от окна и коротко взглянул на пилота.
— Вы, кстати, удивительно спокойно держитесь. Совсем как эти вояки. Сидят вон, и что-то там обговаривают. Вероятно, они тоже не лишены какой-то своей солдатской мудрости. А может каждый человек в подобной ситуации мудреет. Говорят, в такие моменты многое переоценивается…
— Я уже ничего не смогу, — проговорил вдруг Виктор, — просчитался в одном месте и всё. Теперь вокруг одни животные. Вся жизнь… вся жизнь коту под хвост.
Пилот снова умолк, обхватив себя руками за плечи, словно хотел обнять и согреть кого то внутри. Монах кивнул сочувственно:
— Бывает. Вот и моя тоже накрылась, уже много лет назад.
Монах прокашлялся, погружаясь в воспоминания:
— Я, когда был молодой, увлёкся одной женщиной. Сох по ней, ум совсем потерял. Делал для неё всё что мог, лишь бы заметила. Дрался, воровал, покупал ей всякие глупости.
— Воровал? У кого⁉ У бабок в своём приходе? — подал голос Лицкевич.
— У меня тогда прихода не было. Я был студент филологического. Хорошо очень учился, кстати. Начинал работать в школе. Русский и литература. Вот… Но из-за страсти… Покатился по наклонной… Однажды меня посадили всё-таки в тюрьму. На три года. Когда вышел она пропала. Ни у кого не смог узнать: куда она уехала из моего города. Я не знал, что делать. Совсем был в отчаянии. Ни работы, ни денег, ни любви.
Отец Евгений разгладил полы чёрной рясы на коленях.
— Взяли меня в помощники при храме, с обочины. Грязного и голодного. Когда отошёл, спросили, что умеешь. Я был уверен, что умею только все портить. Ничего не хотел. Ни думать, ни жить. Но вспомнил вдруг, что умею учить языку и литературе. Вот тогда мне настоятель сказал одну вещь, которая меня, думаю и спасла от совсем уж низкого существования.
Виктор медленно открыл глаза. Так человек, которого разбудили раньше времени, мучительно и нехотя поднимает тяжёлые веки, не ожидая увидеть ничего интересного и приятного.
— При храме школа была. Деток не много ходило, не модно это было. Пристроили меня туда. Настоятель слово Божье преподавал, а я начал потихоньку трём ребятам как бы дополнительные занятия по русскому и литературе преподавать. Оказалось, что в районной школе учитель то ли слабый был, то ли больной, но подготовка, одним словом, была не очень. Потому наверное, ко мне стало скоро много деток приходить.
Отец Евгений заметил упаковку сока на полу:
— Виктор, Вы позволите взять пакетик? В горле пересохло.
Лицкевич медленно подвигал затëкшей шеей:
— Берите.
— В общем настоятель рад был. Приход рос. Говорили, что и через мои старания в том числе. Я успокоился как то, даже радовался иногда. Кров, еда, дело. Но её не забывал ни на день.