Я сказал: «Боже мой, опять!»
Он сказал: «Что ты подразумеваешь под «опять»?»
Я сказал: «Это другой вопрос, продолжай…»
Он сказал: «В Ахмедабаде, семь лет назад, я пришел на встречу с тобой с револьвером. Зал был так полон, что организаторы разрешили людям сидеть на сцене».
Итак, этому человеку, у которого был револьвер, чтобы убить меня, было разрешено сидеть рядом со мной. Какой шанс! Я сказал: «Почему же ты упустил свой шанс?»
Он сказал: «Я никогда не слышал тебя прежде, я только слышал о тебе. Когда я услышал тебя, я подумал, что скорее совершу самоубийство, чем убью тебя. Вот почему я стал саньясином — это мое самоубийство».
Семьсот лет назад этот человек действительно убил меня; он отравил меня. Тогда он тоже был моим учеником… но трудно найти Иисуса без Иуды. Я умер осознанно, следовательно, у меня была прекрасная возможность родиться осознанно. Я выбрал мою мать и отца.
Тысячи дураков занимаются любовью повсюду на земле, в любое время. Миллионы нерожденных душ готовы войти в любую утробу, какую бы ни было. Я ждал семьсот лет правильного момента, и я благодарю существование за то, что нашел его. Семьсот лет - - ничто по сравнению с миллионами и миллионами лет впереди. Только семьсот лет — да, говорю я только — и я выбрал очень бедную пару, но очень слаженную.
Я не думаю, чтобы мой отец когда-либо посмотрел на другую женщину с такой любовью, какая у него была к моей матери. И также трудно представить — даже для меня, кто может представить все на свете — что моя мать, даже в мечтах, имела другого мужчину… невозможно! Я знал их обоих; они были так близки, так дружны, так наполнены, хотя так бедны… бедны, но, тем не менее, богаты. Они были богаты в их бедности благодаря их близости, богаты благодаря их любви друг к другу.
К счастью, я никогда не видел мою мать и отца дерущимися. Я говорю «к счастью», потому что очень трудно найти мужа и жену, которые не дерутся. Один Бог знает, когда у них есть время для любви, или даже Он не знает; в конце концов, он должен заботиться о своей собственной жене… особенно индийский Бог. Христианский Бог находится в более счастливом положении: Он не имеет жены вообще, женщины вообще, что говорить о жене? Потому что женщина более опасна, чем жена. Жену вы можете терпеть, но женщина… вы в дураках опять! Вы не можете терпеть женщину, она «притягивает» вас; жена «отталкивает» вас.
Взгляните на мой английский! Заключите его в кавычки, чтобы все поняли меня правильно — хотя что бы вы ни делали, каждый намеревается не понять меня. Но попытайтесь, заключите его в кавычки: жена «отталкивает», женщина «притягивает».
Я никогда не видел моих отца и мать дерущимися, и даже пререкающимися. Люди говорят о чудесах; я видел чудо: моя мать никогда не придиралась к моему отцу. Это чудо, потому что веками мужчина так много эксплуатировал женщину, что она научилась хитрости: она придирается. Придирки — это скрытое замаскированное насилие. Я никогда не видел мою мать и отца в такой ситуации.
Я волновался о матери, когда умер отец. Я не мог поверить, что она сможет пережить это. Они так любили друг друга, они стали почти одним. Она выжила только потому, что она также любила меня.
Я все время волновался о ней. Я хотел, чтобы она была близко от меня, только так она может умереть в абсолютной завершенности. Теперь я знаю. Я видел ее, я смотрел в нее, и я могу сказать вам — и через вас это однажды достигнет мира — она стала просветленной. Я был ее последней привязанностью. Сейчас для нее не осталось ничего, к чему она могла бы привязаться. Она просветленная женщина — необразованная, простая, даже не знающая, что такое просветление. И в этом красота! Человек может быть просветленным, не зная того, что есть просветление, и наоборот: человек может знать все о просветлении и оставаться непросветленным.
Я выбрал эту пару, просто простых крестьян. Я мог выбрать королей и королев. Это было в моих руках. Все королевские утробы были доступны, но я человек очень простых вкусов: я всегда довольствуюсь лучшим. Пара была бедной, очень бедной. Вы не сможете поверить, что у
моего отца было только семьсот рупий; это значит семьдесят долларов. Это все, чем он владел, однако я выбрал его своим отцом. Он имел богатство, которое глаза не могут увидеть, величие, которое невидимо.
Многие из вас видели этого человека, и должны были почувствовать его красоту. Он был простым, очень простым, вы могли даже назвать его просто крестьянином, но неизмеримо богатым — не в мирском смысле, но в другом измерении…
Семьдесят долларов, это все чем он обладал. Я бы и не узнал об этом. Я узнал позднее, когда его бизнес близился к банкротству… а он был очень счастлив! Я спросил его: «Дада…», я привык называть его так; «дада» означает отец… «Дада, вскоре ты будешь банкротом, а однако ты счастлив. В чем дело? Слухи неверны?»
Он сказал: «Нет, слухи абсолютно верны. Банкротство обязано случиться, но я счастлив, потому что я сохранил семьсот рупий. Вот с чего я начал; я покажу тебе это место».
Потом он показал мне место, где он спрятал эти семьсот рупий и сказал: «Не волнуйся. Я начал только с семиста рупий; ничто другое не принадлежит нам — пусть оно идет к черту. То, что принадлежит нам, спрятано здесь, в этом месте, и я показал тебе его. Ты старший сын, помни это место».
Это я знаю… я никому не сказал про это место, и не собираюсь когда-либо сделать это, потому что хотя он великодушно показал мне его тайник, я не его сын, и он мне не отец. Он — это он, я — это я. «Отец и сын» — это просто формальность. Те семьсот рупий до сих пор спрятаны где-то под землей, и останутся там, пока их кто-нибудь случайно не найдет. Я сказал ему: «Хотя ты показал мне место, я не видел его».
Он сказал: «Что ты имеешь в виду?»
Я сказал: «Это просто. Я не видел его, и я не хочу его видеть. Я не принадлежу к какому-либо наследству, большому или малому, бедному или богатому».
Но что касается его, он был любящим отцом. С моей же стороны я не любящий сын — извините меня.
Он был любящим отцом; когда я оставил должность в университете, волновался только он и больше никто. Ни один из моих друзей не волновался. Кому какое дело? — в действительности, многие мои друзья были счастливы, что я освободил стул; теперь они могли сесть на него. Они бросились на него. Только мой отец беспокоился. Я сказал ему: «Нет нужды волноваться».
Но то, что я говорил, не очень ему помогло. Он купил большое имение, не сказав мне, потому что он знал очень хорошо, что если бы он сказал мне, я бы стукнул его по голове. Он построил прекрасный маленький дом для меня, точно такой, какой я хотел. Вы удивитесь: он был даже с кондиционерами, со всеми современными удобствами.
Он был неподалеку от моей деревни, с садом на берегу реки, с лестницей, ведущей вниз, чтобы я мог ходить плавать… со старыми, древними деревьями и абсолютной тишиной вокруг, никого на километры. Но он никогда не говорил мне.
Хорошо, что мой бедный отец умер, иначе я создавал бы ему беспокойство. Но у него было так много любви и так много сострадания к сыну-бродяге.
Я бродяга. Я никогда не делал что-то для семьи. Они совсем не обязывали меня. Я выбрал эту пару не просто так… благодаря их любви, их близости, их почти единству. Вот как, спустя семьсот лет, я вошел в тело снова.
Мое детство было золотым. Опять таки, я не использую клише. Каждый говорит, что его детство было золотым, но это не так. Люди только представляют свое детство золотым, потому что их юность испорчена. Естественно, детство становится «золотым». Мое детство не является Золотым в этом смысле. Моя юность бриллиантовая, и если я собираюсь быть стариком, это будет платиновым. Но мое детство было несомненно золотым — не символически, абсолютно золотым; не поэтически, но и буквально, фактически.
Большую часть моих ранних лет я жил с родителями моей мамы. Те годы незабываемы. Даже если я достигну рая Данте, я все равно буду помнить те годы. Маленькая деревня, бедные люди, но мой дедушка — я имею в виду отца моей матери — был великодушным человеком. Он был бедным, но богатым в своем великодушии. Он давал всем и каждому все, что он имел. Я научился искусству давать от него; я должен был принять это. Я никогда не видел его говорящим «нет» нищему или кому-либо.