Алеша и не заметил, когда слова генерала переросли в реальность. Теперь он действительно шел среди дымящихся развалин, среди сожженных трупов, кое-где пробивались изглоданные останки леса - и он с ужасом, с болью, едва не заходясь в крике, осознавал, что это были развалины тех мест, которыми он любовался когда-то, что это были пепелища того леса, из которого вышла когда-то, пожертвовав собою коровушка. А "генерал-самовар" все говорил и говорил про то, какие же злодеи эти враги, что из-за них все их беды, и Алеша почувствовал, наконец, злобу.
И только почувствовал Алеша злобу, как генерал поднял руку и отошел за задние ряды. Барабанщики смолкли, и они ступили в лес, про который Алеша знал, что здесь он и встретится со "врагами". Лес был очень душный, темный им отряд долго выделывал круги, все не мог найти нужную дорогу, и наконец нашли какую-то окруженную колючей проволокой узкую тропку, стали по ней пробираться, постоянно цеплялись за колючую проволоку, ранились в кровь. Вот увидели перед собой огромную груду изувеченных, ни на что не похожих тел. Вся земля между деревьями была залита кровью, повсюду валялись орудия убийства...
И тогда все увидели врагов. Это был отряд много больших чем их, но зато почти ни у кого не было оружия. Враги стояли толпой, толкались, и похоже, совсем не понимали как оказались в этом месте. Сзади напирали, и Алеше приходилось идти все вперед и вперед - вот он оказался уже в нескольких шагах от врагов. Сзади прогремела команда генерала:
- Что же вы медлите?! Или не видели, что они творят...
И тогда Алеше почудилось, что кто-то из врагов направляет на него винтовку. Нет - он опередил врага - он сам вскинул оружие, прицелился ему в шею, в адамово яблочко, и нажал курок. Он хорошо видел, как шея потемнела, как этот враг стал оседать. Алеша не испытывал ничего - совсем-совсем ничего, ни одно воспоминание не тревожило его была только некая пустота, бездна - и был еще болезненный интерес, желание узнать, кто кого первым прикончит - он следующего врага, или же враг его. Нетрудно было выбрать себе следующую мишень - ведь все они были рядом, отступали толпой, даже и не пригибались, беспорядочно палили, и все-таки ранили или даже убили нескольких Алешиных соседей в строю. И он нашел шею следующего, и вновь нажал на курок, и этот следующий стал оседать точно также как и его предшественники... да предшественники - Алеша вдруг осознал, что уже давным-давно убивает, что он перебил уже целые армии. Тут что-то разорвалось, треснуло его в голове, и он оказался на улицах того города, на которых столь долгое время искал ЕЕ. Но Алеша знал, что война еще далеко не закончена, он знал, что совершил что-то страшное, и теперь неминуемо должен быть наказан.
Он избитый, истерзанный лежал в грязи, а с низкого серого неба сыпал первый снег, было очень холодно и одиноко, где-то поблизости каркали вороны, голоса у них были пронзительные, как стенания раненых, они и молили и ругались одновременно - Алеше хотелось бы им помочь, но ему самому нужна была помощь. Он чувствовал очень сильный голод, он знал, что должен испробовать того вкусного мира, который приготовила ему бабушка... Но так тяжело подняться!.. Какая-то незримая, отчаянная вязь слепляла ему глаза вот провалился он в темноту, и тут же вновь оказался на войне, в борьбе с врагами. Сам генерал тряс его за плечи, глядел на него своими вытаращенными, безумными, исступленными глазами и надрывался о том, что он, Алеша, герой, что ему предстоит выполнить некое сложное, даже невиданное прежде задание, но что он, один единственный может его выполнить его, и тут исступленно стал целовать его в щеки. Алеше стало мерзко от этих поцелуев, он стал вырываться, и тут же оказался на том самом задании, о котором и говорил генерал. Он полз к окопам в которых сидели враги, и тащил в руке орудие убийства, вот перевалился в окоп и не был никем замечен. Орудие убийства представляло собой железную палку с острой иглой - на игле этой мерцала синяя искра, и надо было только дотрагиваться ею до ног врагов (а ведь он именно под ногами полз), как они превращались в груды пепла. Так он пережег множество их, и понимал, что совершает страшнейшую мерзость, и не мог уже остановится, только тупую злобу и отчаянье чувствовал. "Вы, вы начали эту войну! Из-за вас все! Ну и вот вам! Ну и получайте!" - потом его все-таки заметили, одним сильным рывком перевернули на спину, и ругаясь, и плююсь в него, направили в его лицо здоровенное, заслонившее весь мир дуло. И Алеша грязно выругался, и испытывая бешеную, каленые клещами его жгущую ненависть, зубами вцепился в это дуло, жаждал его перекусить - зубы затрещали, переломились, тут же ядовитым громом ударил выстрел, хлынула тьма, и он вновь оказался обессилевшим, лежащим под низким небом, из которого сыпал серый снег. С трудом удалось повернуть ему голову, и увидел Алеша родной дом - он выступал из глубин вихрящейся метели, и потому только был прекрасен, что в одном из окон, на кухне, он увидел бабушку. Кажется, сначала она поставила что-то дымящееся на стол (должно быть, блины), затем же подошла к окну и поманила его рукою. И как же это хорошо было осознавать, что в этом ревущем, ставшем вдруг чуждым мире, есть кто-то, кто любит его, кто ждет, кто знает его боль, кто все-все понимает и сможет утешить. От этого у Алеши появились силы: он ухватился за какую-то низко нависающую ветвь, и вот уже был на ногах, вот уже бросился к подъезду.
И на этот раз, взбегая по лестнице, он знал, что эти ступеньки не будут бесконечным, что скоро-скоро он окажется возле родной квартиры. И первые этажи проскочили совершенно незаметно, как некое призрачное видение, зато на последнем пролете сидела некая девушка. Нет-нет, не та с бесконечными нежными очами, но и она несла в себе целый мир нежности - каждая черточка ее, все-все в ней выражало нежность. Она склонила голову на колени, и повернула ее к Алеше - взгляд ее обволакивал, целовал, и Алеше было очень хорошо, он вспоминал, что и эту девушку видел когда-то давным-давно, за целую бесконечность до этого, и приятно и сладостно было это воспоминание. Он не знал ее имени, быть может никогда и слова ей не молвил - но когда-то слышал ее ласковый голос, и этого было достаточно, чтобы на душе его стало так тепло, так хорошо, как давно уже не было. Ему было очень легко, да он и вовсе своего тела не чувствовал, но только спрашивал шепотом: