Решение принималось на ходу. И словно независимо от меня, потому что вычленить момент его принятия мне так и не удалось. Когда поспешно неслись по коридору с Яной, я была уверена, что делаю это исключительно для успокоения собственной совести и паниковатой медсестры. Когда поспешно переодевалась в операционный костюм, натягивала шапочку, маску и бахилы, уповала на то, что совесть со стороны не успокоишь. Когда мыла руки, быстрыми и отточенными движениями, старалась не думать вообще. Когда неотрывно наблюдала через стекло за тем, что происходило в операционной, клялась, что вмешиваться не буду, что только посмотреть, только обозначиться, запихивая вглубь себя мысль о том, что находясь ТАМ и оставаться безучастным практически не возможно. Даже когда мне помогали облачиться в халат и перчатки, я слала все предчувствия в топку, твердя одно – не вмешивайся.
В операционной было суетно. Верный признак того, что события развиваются крайне паршиво. Сознание фрагментарно выхватывало отдельные компоненты, чтобы потом перемешать это в голове и вынести вердикт всей ситуации. Отчего-то больше всего запоминались взгляды. Подавленные и горестные у молоденьких ассистентов. Обречённый и уставший у анестезиолога. Недовольный и обвиняющий у медсестёр. Растерянный и переполошенный у Якова Львовича. Самый ужасный взгляд, который только и может быть у хирурга в момент операции. Сознание фиксирует это всё за считанные секунды, а так же многое другое – хаотичные и судорожные движения чужих рук, показатели приборов, которые уже почти пробили допустимые значения: нитевидный пульс и низкие параметры АД. Ну и, конечно, же кровь, которой было непростительно много.
Решение было принято где-то между всем этим, словно за кадром, а вместе с тем, твёрдо и непоколебимо. Вот только я ещё об этом не знала. Не знала в тот момент, когда молча пересекала операционную, входя в круг света ламп. Не знала, когда нависала над плечом Асмолова, судорожно вглядываясь в операционное поле и понимая, что нет там ничего хорошего, и что мужчина на столе, скорее всего, доживает свои последние минуты. Не знала и тогда, когда вклинивалась в чужую операцию, нагло и безапелляционно распоряжаясь медперсоналом и требуя нужные инструменты.
Яков Львович как-то сам отошёл в сторону, дезориентированно и будто бы обиженно вытянув перед собой дрожащие руки в окровавленных перчатках, но продолжая сжимать скальпель, которым, скорее всего, планировал начать спленэктомию, ибо селезёнка и давала массивную кровопотерю. Последний шаг врача, отчаявшегося остановить обильное кровотечение. Впрочем, у человека на столе и без селезёнки было множество других сочетанных травм.
Я включилась в действие неожиданно резво, на автомате выслушивая сбивчивый рассказ ассистента и твёрдый доклад со стороны стрелянного жизнью анестезиолога. Потом пришло время действий и указаний, которые раздавала всем присутствующим чётко и по делу. Ровно до того момента как Асмолов окончательно не пришёл в себя и не опрокинул со психу таз с окровавленными тампонами, оглушив мир металлическим звоном.
-Да, как ты смеешь?! - проголосил Яков Львович, нервно хватая воздух ртом, что было заметно даже под маской. – Ты ещё об этом пожалеешь!
Я смолчала, лишь послушно кивнув головой, прекрасно осознавая, что так оно и будет. Потому что, скорее всего не вытянем… ни я, ни «молоденький парень» (как окрестила его Янка), лежащий передо мной. Но остановиться я уже не могла. Да и могла ли хоть когда-нибудь?
Асмолов выскочил за дверь. И всё замерли, на одно вшивое мгновение, испуганно уставившись на меня.
Глубокий вдох. И окончательное решение. Что и как.
-Работаем, - жёстко и уже предельно собранно всем.
Ответа нет. Лишь быстрые и привычные движения. Шум приборов. И облегчённый выдох анестезиолога. Чего-чего, а опыта Петровичу было не занимать.
Он был жив. Каким-то необъяснимым образом упрямо держался за жизнь, пока я медленно, но верно находила и зашивала многочисленные внутренние повреждения.
Он был жив. Когда вконец вымотанная я передавала его травматологам, чтобы те уже могли заняться повреждениями берда и рёбер.
Он был жив, когда отстранённая я выходила из операционной, стягивая с себя одноразовый халат.
Он всё ещё был жив, когда я вяло плелась по коридору прямо в объятия Куприянова, который небрежно схватил меня под локоть и недовольно заворчал:
-Урусова, ты совсем сбрендила, да?! Асмолов же теперь с тебя не слезет, он уже штурмует двери главного.
Он был жив, когда я отмахивалась от всех этих предупреждений, потому что ничего больше не имело значения. Кроме одного. Он был жив.