4 октября 1880 года.
Сегодня утром ко мне в комнату вошла миссис Кри, держа в руках одну деталь одежды, и должен признаться, что в этот миг я потерял самообладание. Это был испачканный кровью шарф, который я не стал уничтожать после убийства Джеррардов; фонтан, бивший из сонной артерии, окрасил его в чрезвычайно насыщенный красный цвет, и я решил сохранить эту ткань на память. Я спрятал шарф в гипсовую голову Уильяма Шекспира, стоящую на постаменте в нашем вестибюле, и был уверен, что никто его не обнаружит.
— Что это такое? — спросила она меня.
— Кровь шла из носа. Больше нечем было утереться.
Она странно на меня посмотрела.
— Но зачем нужно было прятать это в бюст?
— Не в бюст, а в голову. Я вошел, когда ты играла на пианино, и мне не хотелось тебя тревожить. Вот и сунул туда. Но как ты нашла этот шарф?
— Эвлин разбила голову. Вытирала пыль и разбила.
— Выходит, Шекспир повержен?
— Да, к сожалению.
Больше на эту тему ничего не было сказано. Жена положила шарф на мой письменный стол, я сделал вид, что опять углубился в газету.
5 октября 1880 года.
Попытаюсь восстановить цепь сегодняшних событий. Почувствовав, что недомогание мое полностью прошло, я спустился к завтраку. Эвлин сказала мне, что миссис Кри еще спит, и я спокойно принялся за вареное яйцо. Я стал просматривать «Кроникл», где на первой странице была интересная заметка о полицейском расследовании, и вдруг мне почудилось, что я слышу шаги в моем кабинете. Он расположен как раз над комнатой для завтрака, и, непроизвольно подняв голову, я услыхал еще один звук, то был, несомненно, скрип половицы. Я встал из-за стола и как мог тихо поднялся по лестнице; наверху прошел прямо к своему кабинету и торжествующе распахнул дверь, но внутри никого не было. Я двинулся дальше по коридору и постучал в дверь жены.
— Кто там?
Голос ее прозвучал так, словно я ее разбудил.
— Дорогая, принести тебе чего-нибудь?
— Нет. Ничего не надо.
Я вернулся в кабинет. Я от природы человек аккуратный, и мои книги и бумаги всегда лежат в строгом порядке; поэтому мне хватило беглого обзора, чтобы заметить, что мой черный саквояж теперь стоит несколько левее по отношению к стулу. Разумеется, он был заперт — ведь именно там я держу все орудия моего ремесла, — но мне было ясно, что кто-то любопытствовал относительно его содержимого.
6 октября 1880 года.
Теперь мне совершенно ясно, что жена меня подозревает. Нарочито небрежно она спросила меня о том вечере, когда я «был у приятеля, живущего в Сити», а на самом деле давал представление на Рэтклиф-хайвей; я ответил столь же небрежно. Тем не менее она очень пристально и очень странно на меня посмотрела. Я успокаиваю себя, рассуждая, что у нее просто не хватит воображения, чтобы отождествить ее доброго, терпеливого мужа с убийцей женщин и детей, с самим Големом из Лаймхауса. Ей не под силу будет постичь столь великую тайну.
7 октября 1880 года.
Сегодня она спросила меня, где я купил шаль, которую подарил ей несколько недель назад. «Где-то в Холборне», — ответил я довольно непринужденно. Потом мне пришло в голову, что, поскольку шаль была в магазине Джеррарда, на ней где-то могла стоять его фамилия или адрес. Улучив момент, когда жена вышла из дома купить, как она сказала, чего-нибудь «свеженького» на ужин, я поспешил в ее комнату. Шаль висела на спинке маленького позолоченного стульчика в углу; на ней действительно раньше был ярлык. Теперь он был сорван.
8 октября 1880 года.
Пусть она меня подозревает — что из того? Можно ли опасаться, что она сообщит в полицию? Нет, она слишком ценит свое положение в жизни, чтобы подвергать его такой опасности. А если бы ее подозрения оказались ложными, как она смогла бы оправдать передо мной свои действия? И, в любом случае, кто бы ей поверил? Респектабельный, состоятельный человек, ученый, джентльмен, домовладелец — как это вяжется с чудовищными убийствами? Голем из Лаймхауса живет, оказывается, в Нью-кросс в роскошном особняке? Ее подняли бы на смех, а мне ли не знать, как она горда, — она не отправится на эту пытку добровольно. Нет. Мне ничто не угрожает.