Дмитрий ЗАТОНСКИЙ
ПРОЦЕСС
Повесть
© ЗАТОНСКИЙ Д. В., 1990.
ОБЫСК В КАБИНЕТЕ
Его арестовали в коридоре, шагах в двадцати от его кремлевского кабинета, между одиннадцатью и половиной двенадцатого утра.
Потом он не раз пытался это для себя уточнить. Прикидывал, сколько требуется времени, чтобы сойти с веранды, сесть в машину, доехать до Кремля, выйти из машины, подняться на второй этаж, пройти коридором. Он даже готов был делать поправки (плюс-минус две минуты) на непредвиденные обстоятельства, поправки, в сущности, ненужные. Потому что никаких непредвиденных обстоятельств не бывало никогда, по крайней мере с тех пор, как кончилась война. Ни по дороге от дачи до машины, ни по дороге от машины до кабинета никто не смел приблизиться к нему, остановить его, заговорить с ним. И машина двигалась всегда с одной и той же скоростью, мчалась сначала по шоссе, потом по опустевшим, притихшим московским улицам навстречу негасимому свету зеленых светофоров. Так что и с поправками уточнить ничего не удавалось: не было точки отсчета. Не запомнил он, когда в то утро выехал с дачи, потому что не знал, что запомнить нужно, не предвидел, что этот день станет поворотным в его судьбе. Когда предвидел или попросту знал (а так чаще всего и бывало), он запоминал время с точностью до минуты. И уже никогда не забывал, поскольку был уверен, что каждый поворот его судьбы одновременно и поворот в истории человечества, которую он наблюдал с неослабевающим интересом. Отчего мог и сейчас, не задумываясь, указать, в котором часу зазвонили телефоны, сообщавшие ему о смерти Ленина или об убийстве Троцкого.
Правда, на часы еще можно было бы посмотреть в момент ареста, но он не посмотрел. Когда пять или шесть человек в форме, однако с чужими, не принадлежавшими его охране лицами, отделились от стен и его окружили, он сильно испугался: решил, что это покушение на его жизнь, которого он с давних пор каждую ночь ждал и к которому все же готов не был. И то, что случилось все не ночью, как рисовало воображение, а средь бела дня, да еще в кремлевском коридоре, тем паче выбивало из колеи. Когда же он понял, что это не покушение, а арест, и первый страх миновал, возможность посмотреть на часы была упущена. Старорежимный «лонжин» со множеством серебряных крышек находился в кармашке брюк, и чтобы его вытащить, требовалось освободить правую руку. А двое из производивших арест уже держали его под руки — не грубо, даже не крепко, но достаточно определенно. Парализовало его и само прикосновение чужих рук, давно уже им не испытываемое. Может быть, офицер, поддерживающий его справа, не стал бы ему мешать, но сейчас он сам не захотел вытаскивать часы. Что все они подумают? Конечно, истолкуют его жест неверно. А он всегда следил за тем, чтобы его жесты истолковывались верно, то есть так, как хотел он.
Его повели в сторону кабинета, и, пока вместе с конвоирами пересекал приемную, он успел заметить, что в углу жмутся два второстепенных работника его секретариата Лукошин и Циркер, а за приоткрытой боковой дверью (так ему, во всяком случае, показалось) блеснуло пенсне Лаврентия. И это его почему-то совсем успокоило: он решил, что арест — лишь смехотворное недоразумение, которое за какие-нибудь полчаса, ну пусть за час, разрешится. И, успокоенный, он на все посмотрел другими глазами: удивился, зачем они брали его в коридоре, а не в кабинете, а удивившись, решил, что потом, прежде, чем их расстреляют, обязательно укажет им на непростительный служебный промах.
Но тут же он и сообразил, что никакого промаха не было. В кабинете он был бы на своей территории, отделенный от всех неожиданностей заслоном помощников и секретарей, окруженный охраной, которая находилась не в дезорганизующем всякий порядок движении, а занимала оборону по плану, раз и навсегда установленному и потому делавшему ее неприступной. Конечно, неожиданно для себя вспомнил он, нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики! И все-таки арестовывать его в кабинете было бы много труднее, чем в коридоре.
Очень давно кто-то (кажется, Иоффе), вернувшись из-за границы, рассказывал ему о только что там изданной книге одного, никому не известного польского еврея. Иоффе книгу, разумеется, хвалил, но даже из его пересказа было видно, что она совсем глупая. Служащего из банка арестовывают, но почему-то оставляют на свободе и обвинения никакого не предъявляют. Ты себе радуйся, так нет, служащий этот сам все время разыскивает суд (какой-то тайный, вроде Особого совещания) и лезет ему на глаза. Так что они правильно сделали, что служащего этого в конце концов зарезали. И еще одно в книге этого польского еврея было правильно: служащего арестовали не в банке, где он был начальником, а дома, когда он еще спал. И служащий думает, что, может быть, ничего бы с ним не случилось, если бы его не застали врасплох. И его они тоже застали врасплох. В кабинете бы с ним ничего не случилось. Надо было вообще жить в кабинете. А теперь вот они ведут его сюда уже арестованного. И это больше не его кабинет...