Что-то одновременно твердое и мягкое ударило Мэтта в живот и по ногам. Мэтт охнул. Это что-то ойкнуло и отвалилось. Мальчик лет семи не удержался на ногах и шлепнулся на землю. Он прижимал к груди скрипку, обхватив ее обеими руками. На Мэтта не мигая смотрели черные, чуть раскосые глаза, похожие на маслины. Над головой что-то завизжало. Не думая, что он делает, Мэтт упал на мальчишку, стараясь прикрыть собой и его и скрипку.
Мир приходил в себя после страшной катастрофы. Отряхивался, как пес. Это был уже совсем другой мир, и он еще не привык к этому изменению. На лице Земли, там, где раньше была Америка, зияла рана. Но уже вовсю работали спецотделы, анализирующие, вычисляющие, прикидывающие, моделирующие новое будущее для нового мира, с новыми проблемами, возможностями и выгодами для новых людей. И, конечно, работали международные службы спасения.
Масштабы катастрофы не позволяли надеяться на многое, но все же деятельность спасательных отрядов приносила плоды. Спасенные, все без исключения, нуждались не только в прямой медицинской помощи, но и в услугах психиатров. Перенесенный ими шок был так силен, что ни врачи, ни журналисты, ни даже родственники не могли добиться от них связного рассказа о пережитом.
Среди спасенных был мальчик лет семи-восьми, который не помнил ни своего имени, ни родителей, ни адреса, где он жил. Придя в себя, он первым делом потребовал свою скрипку и плакал до тех пор, пока ее не принесли. Получив свое сокровище, мальчик тщательно осмотрел ее, гладя как щенка. Убедившись, что она цела и невредима, мальчик заиграл. Это была музыка катастрофы. Музыка всечеловеческой беды и нечеловеческой боли. Симфония конца света. Она рассказывала больше, чем кадры видеохроники. К счастью, все, что делал мальчик, записывалось, и таким образом симфония была сохранена. Ибо оказалось, что мальчик не знает нотной грамоты, а когда его просили повторить то, что он сыграл, всякий раз играл по-другому.
Спасение маленького скрипача было объявлено чудом и знамением надежды. Полубезумный мальчик стал почитаться как святой. Со всего мира к нему повалили паломники, служители различных церквей и, конечно, репортеры. В один из дней его посетил Папа Римский. Во время визита Его Святейшества репортеры к постели больного допущены не были, но тем не менее стало известно, что мальчик первым делом спросил, за что Господь покарал Америку, а Святой Отец ответил, мол, пути Господни неисповедимы, но Господь в своей милости неизреченной дарует нам надежду. Посещение больного вундеркинда Папой, вопрос мальчика и ответ Его Святейшества, а также комментарии известных людей по поводу этого события муссировались во всех средствах массовой информации. И однажды Алексей Михайловский с удивлением прочел свое имя под фотографией, где он беседовал с Папой в окружении съемочной группы. Жирным шрифтом было набраны его слова: американцы заслужили кару Божию уже тем, что написали Его имя на своем проклятом долларе, которым они весь мир держат в кулаке. Фотография была трехлетней давности. Высказывание было сделано им приблизительно тогда же, в узком кругу актеров, с которыми он снимал фильм о русских монахах в Ватикане.
Михайловский подумал, что это знак: он будет ставить фильм о гибели Америки. Центром действия он сделает город, где жил юный гений, и для этого он должен увидеть мальчика и говорить с ним.
Газеты не врали, мальчик действительно сидел в постели в обнимку со скрипкой. И никому не позволял подержать или хотя бы потрогать ее. Не подействовало даже, когда Михайловский сказал, что собирается снимать о нем кино. Мальчик только равнодушно пожал плечами. Михайловский вгляделся в худенькое личико. Темные узкие глаза, напоминающие маслины, смотрели мимо него, куда-то вбок.
- Ты не любишь кино?
- Нет.
- Как, совсем не любишь?
- Совсем.
- А что ты любишь?
- Музыку.
- Ну да, ты же у нас гений, - Михайловский попытался поддеть его.
Мальчик удивленно поднял брови, уставился на него масличными глазами.
- Ты не знаешь, что это значит?
- Да. То есть, нет. А что?
- Это значит, что у тебя очень большие способности к музыке. Ты очень талантливый музыкант.
Мальчик запрокинул голову и засмеялся. Худенькие плечи тряслись так, что он чуть не выпустил из рук скрипку. Михайловский с любопытством наблюдал за ним.
- Почему ты смеешься?
Мальчик заговорил, стараясь превозмочь смех.
- Они сказали все наоборот.
- Что наоборот? Кто сказал?
- Комиссия. Папа повел меня проверяться в комиссию. И мне дали тесты. Я должен был ответить на вопросы. А они прочли и сказали папе, что меня не примут, потому что у меня совсем нет способностей. Я им не подхожу. Папа сказал: "Этого не может быть! Мой сын сам научился играть. Он играет Моцарта и Паганини!" А они сказали, что это их не интересует, что у них стандартные тесты и что по их стандартам я не прохожу.
Михайловский так же, как до этого мальчик, запрокинул голову и расхохотался.
- Америку погубило не землетрясение, а стандартное мышление. Стандарты, стереотипы, схемы. Ребенок появлялся на свет, и у него вынимали душу, а взамен вставляли примитивный стереотип, разработанный специалистами, отобранными, в свою очередь, по стандартным тестам. Порочный круг усреднения. Народ превратился в скопление среднестатистических реагентов на раздражители. Страна духовно умерла и не заметила этого. Землетрясение только довершило смерть, сделала ее зримой.
Михайловский вспомнил, что говорит это все семилетнему мальчику, хотя и гению, и прервал себя.
- Прости, я забыл, что тебе это должно быть непонятно.
- Нет, я понял. Папа говорил то же самое.
- Папа Римский?
- Нет, мой папа.
- А что еще говорил твой папа?
- Он говорил: "Себастьян, ты..."
- Значит, тебя зовут Себастьян?
- Да. Мальчик удивленно посмотрел на него.
Михайловский задрожал от волнения.
- Себастьян, вспомни еще что-нибудь. Как звали твоего отца? Кем он был?
Маленький скрипач заговорил.
Слушая, Михайловский подошел к окну, рассеянно посмотрел вверх и застыл, пораженный: в небесах невидимый гений с дерзостью младенца разбросал по облакам огневые мазки, творя вечернюю зарю.
Ну что это такое? Что за нескончаемое наваждение? Расколотый, гибнущий, тысячами уст проклинаемый мир, и на тебе - заиграет красками темнеющее небо или океан дохнет соленой, терпкой свежестью, или женщина обожжет неслучайным взглядом, - и он уже вновь дрожит от восхищения перед жизнью. Весь наполняется ощущением причастности, посвященности в ее тайну, в великий, заповедный смысл всего сущего...
Внезапная тишина, наступившая в комнате, заставила его очнуться.
- В чем дело? Почему ты замолчал?
- Вы не слушаете. Они тоже никогда не слушали. Только делали вид, но я видел, что им неинтересно. Им никогда не было интересно, что я говорю.
- О ком ты? Кто это - они?
- Все. Мама, папа, Тина...
В голосе Себастьяна прозвучала такая острая, такая живая детская обида, что стало ясно: мальчишка не осознает, что все его близкие погибли.
Михайловский присел на постель, обнял мальчика за плечи, прижал к себе стриженую ежиком темную головку.
- Говори, Себастьян. Мне интересно. Мне очень интересно. Интересней этого я в жизни ничего не слышал.
ЕРЕВАН, 1998 г.