Нужно потратить всего один день на прогулку — Джорджтаун и Чайнатаун, Белый Дом, Феникс-хаус, Блэр-хаус и местный наркопритон, — и в голове все сразу встает на свои места. Что в Древнем Риме, что в современной Америке — везде ты либо гражданин, либо раб. Либо лев, либо еврей. Либо виновен, либо невинен. Тебе либо удобно, либо неудобно. И здесь, в Верховном суде Соединенных Штатов Америки, у меня, скованного чертовыми наручниками и скользящего по кожаной обивке стула, есть единственный способ не соскользнуть жопой на этот проклятый пол: я откидываюсь на спинку кресла с видом не то чтобы беззаботным, но безусловно выражающим презрение к правосудию. Звеня ключами, словно колокольцами над дугой, в зал ровным строем входят парами коротко стриженные судебные приставы, похожие на тяжеловозов-клайдсдейлей, связанных воедино любовью к Господу и отечеству. Главный пристав, тетка с фигурой бутылки «Бадвайзера», с перекинутыми через грудь наградами, хлопает ладонью по спинке моего сиденья, требуя, чтобы я сел прямо. Из свойственного мне гражданского протеста я демонстративно въеживаюсь в кресло еще сильнее, уперев ноги в пол, и мое ненасильственное сопротивление заканчивается тем, что я соскальзываю прямо на зад. Пристав хватает меня одной рукой (гладкой, без единого волоска) и, едва не проколов мне глаз ключом от наручников, поднимает обратно вместе со стулом и двигает к полированному, из красного дерева, столу цвета лимонного фрэша настолько близко, что я начинаю видеть собственное отражение. Я прежде не носил костюмы, и мужик, который мне его продал, сказал: «Тебе понравится, как ты в нем будешь выглядеть. Гарантирую». Но рожа, которая смотрела на меня из отражения на столе, была как у любого афроамериканца в деловом костюме — хоть с афрокосами, хоть с дредами или лысого, — чье имя вы не знаете и чье лицо вы не узнаете; проще говоря, это была рожа преступника.
«Когда хорошо выглядишь, то и чувствуешь себя уверенно», — пообещал продавец. Гарантировал. Как вернусь домой, потребую обратно свои сто двадцать девять долларов, потому что мне ни черта не нравится, как я выгляжу и как я себя чувствую. А чувствую я себя под стать костюму — дешево, весь чешусь и вот-вот расползусь по швам.
Как правило, копы ждут благодарностей. За то, что показали тебе дорогу к почте или избили до посинения в патрульной машине, или, как в моем случае, за то, что сняли с тебя наручники, вернули травку и курительные штуки, присовокупив традиционное для Верховного суда гусиное перо. Но на лице этой приставши написано сочувствие — я заметил это еще утром, когда вместе со своей кодлой она встречала меня на сорок четвертой ступеньке под фронтоном, на котором начертано «Правосудие для всех». Они стояли плечом к плечу, щурясь на утреннем солнышке, в куртках, припорошенных вишневыми лепестками, блокируя мне вход в здание. И я, и они понимали, что это такая шарада, бессмысленная демонстрация власти. Не шутил только служебный кокер-спаниель. Шурша поводком-рулеткой, пес обнюхал мои ботинки, брюки, ткнулся мокрым сопливым носом в пах, а потом сел рядом, довольно постукивая хвостом по ступеньке. Но мне вменялось настолько ужасное преступление, что арестовывать меня за пронос марихуаны в государственное учреждение было все равно что судить Гитлера за праздношатание или обвинять «Бритиш Петролеум» в раскидывании мусора после того, как эта ТНК пятьдесят лет взрывала нефтеперерабатывающие заводы и осуществляла разливы и выбросы ядовитых веществ в окружающую среду. Поэтому я двумя ударами громко выбиваю трубку о стол из красного дерева, чищу ее ершиком, смахнув на пол кусочки смолы, набиваю самосадом, и, словно командир расстрельной команды, зажигающий дезертиру последнюю сигарету, приставша угодливо щелкает передо мной зажигалкой. Я отказываюсь завязывать глаза перед казнью и делаю самую славную затяжку за всю историю курения травы. Зовите сюда всех расово профилированных, лишенных права на аборт, всех сжигателей национального флага, всех, воспользовавшихся пятой поправкой: пусть они требуют пересмотра своих дел — потому что я курю в суде высшей инстанции. Приставы уставились на меня с изумлением. Ведь я — ожившая мартышка из «обезьяньего процесса», недостающее звено в эволюции афроамериканской юриспруденции. Я слышу, как спаниель в коридоре скулит и царапает лапами дверь, пока я выдуваю ядерное грибообразное облако в лица на потолочных фризах. Хаммурапи, Моисей, Соломон — запечатленные в испанском мраморе заклинания о демократии и справедливости, — Мухаммед, Наполеон, Карл Великий и какой-то полированный древнегреческий мажор в тоге. Интересно, с одинаковым ли презрением смотрели они сначала на парней из Скоттсборо[2], а потом на Альберта Гора-младшего?
2
Группа из девяти афроамериканских юношей, в 1931 году представших перед судом штата Алабама по обвинению в изнасиловании. Дело стало поворотной вехой в борьбе против расизма и за справедливый суд. Рассмотрение дела было проведено жюри, состоящим полностью из белых присяжных, и отмечено проявлениями лжесвидетельства, отменами приговоров, попытками линчевания и недобросовестностью суда.