Хотя рассуждения нашего автора вокруг словообразования теонима Porevitъ относительно более пространны, все же и они вызывают некоторое удивление, поскольку и здесь, оспаривая наличие суффиксального ‑ov-itъ в целой серии однотипных образований Jarovit, Rujevit, Porevit, он не в состоянии предложить лучшего решения; остальное — детали: отношение теонимов и антропонимов на ‑ovitъ (разумеется, первичны антропонимы) или убывание западнолехитских антропонимов на ‑ov-itъ как раз по причине сакрализации этой словообразовательной модели именно у западных лехитов. Раз зашла речь о словообразовании, полезно вновь вернуться к слову трѣба. Упорно связывая напрямую лексемы трѣба и трѣбити (лѣсъ), Мошинский незаметно опускает промежуточные моменты образования слов и значений. Противясь иному пониманию (трѣба как первоначальное ‘острая необходимость, дело’), он невольно вступает в противоречие с самим собой и привлекаемыми им самим фактами филологии (и теологии), взять например древнюю синонимизацию трѣба и дѣло сотонино, далее — толкование трѣба как ‘бескровная жертва’, что следует понимать как дезактуализацию связей трѣба и трѣбити ‘наносить удары острым’: ощущение этой этимологической связи как живой как раз больше подходило бы для значения трѣба ‘кровавая жертва’, но эту возможность мы вместе с Мошинским отвергаем, расходясь с ним в понимании словообразовательно-семантической иерархии, о которой — выше. Возможно, следует прислушаться к филологическим наблюдениям Мошинского о семантической неадекватности праслав. *běsъ и христианского διάβολος ‘дьявол, сатана’ (‘бес’ семантически скуднее и ниже рангом).
Не покидая сферы религиозной лексики, коснемся еще одного вопроса словообразования, представляющего общий интерес. Уже в «Примечаниях» к своему нынешнему тексту Мошинский готов оспорить принимаемую мной двойную праформу имени *velesъ — *velsъ на том основании, что «в праславянском словарном составе нет других примеров суффиксальной вариантности *‑esъ/*sъ…» Мы должны постоянно помнить, каким особым материалом мы занимаемся, вступая в область религиозной лексики и теонимии. Сакрализация способна создавать ситуации уникальности в ономастике (вспомним вероятность вытеснения случаев *rajь из низовой гидронимии) и в словообразовании. Сейчас мы в силах назвать ‑s-соответствие славянскому ‑es-суффиксу только по ту сторону балто-славянской языковой границы — ятвяжское bilsas ‘белый’, лит. Bi̇̃lsas, название озера, ср. слав. *bělesъjь, рус. беле́сый и др. (ЭССЯ 2, 63), но в древности могло быть иначе.
Вовсе не претендуя на одностороннее завершение диалога (или дискуссии) и тем самым — вполне допуская, что и у моего польского коллеги найдется, что ответить или о чем поставить вопрос, я намеренно воздержусь от обобщений и «закругляющих» выводов, наоборот — закончу еще одним совершенно конкретным наблюдением о названии божества Tjarnaglofi, которому в ответе Мошинского отведено очень много места и внимания после критики Трубачева. Случай, надо признать, очень трудный, и едва ли верно видеть в этой скандинавской записи XIII в. правильную транскрипцию празападнолехитского *tŕ̥n‑ > *tarn/carn ‘терн, колючка’, как, кажется, готов сделать Мошинский в своем осмыслении Tjarnaglofi как ‘терноголовый, tarnogłowy’ применительно к Христу. Дело не только в том, что эта ученая этимология будет в лучшем случае вторичным осмыслением, ведь первично тут, в том числе и по скандинавским сведениям, туземное, языческое, название божества победы у местных славян. Но не следует забывать и о том, что в скандинавской передаче проблематичной по-прежнему славянской формы явно имела место скандинавская языковая субституция, ср. признаки наличия именно скандинавского преломления гласных (tjarna‑ < *terna‑? *tirna‑?), а также возможного приспособления к своим привычным, скандинавским формам языка.