- Чем обязана? - спросила я его ледяным тоном, заметив, что несколько сопровождавших его мужчин остались за дверью. Сам же Михаил Федорович, свежий и гладко выбритый, в безукоризненно белых перчатках, не только вошел в гостиную, как к себе домой, но уже уселся в любимое кресло Александра, уронив на пол салфетку и не потрудившись ее поднять.
Ответил он не сразу. Наверное, этого момента он ждал давно и теперь собирался получить от него максимум удовольствия.
Я не желала повторять вопроса и осталась стоять в дверях.
Проследив направление его лучезарного взгляда, я только теперь вспомнила о том, что в моих руках было ружье. Это в данных обстоятельствах выглядело довольно глупо, хотя, не скрою, без всякого сожаления разрядила бы его в эту наглую физиономию.
Разумеется, я преувеличиваю, но, Боже мой, как он в эту минуту был мне ненавистен!
***
Рис.17. Омерзительно ухоженный и наглый, смахивающий на педераста Алсуфьев. А может быть серия набросков-кадров. "Многоликий Алсуфьев".
***
Стараясь выглядеть как можно невозмутимее, я прошла к противоположной стене и вернула оружие на его законное место.
- Так-то оно лучше, Катерина Лексевна, - паясничая, промолвил он с мерзким акцентом. Мое отчество прозвучало в его устах как "Ляксевна". Таким немудреным способом он выражал мне свое презрение.
И несмотря на очевидность происходящего, я терялась в догадках, что же это все может означать. Мой нежданный гость вошел как воплощенное воздаяние за грехи, лучше сказать, за преступление.
"Только в каком же преступлении он собирался обвинить меня на этот раз? - размышляла я. - Неужели снова в убийстве Павла Синицына?"
Это предположение показалось мне совершенно абсурдным. Вина Люси была очевидна. Более того, сама преступница не отрицала ее, находясь под стражей в Хвалынске.
"Что же изменилось с тех пор? С тех пор, когда она исчезла из своей камеры?"
- Как веревочке не виться... - проворковал в это время Алсуфьев, тем самым прервав мои размышления. - Как видно, у нас с вами, милостивая государыня, на роду написано, тэк скэзать, более близкое знакомство. И, если мне не изменяет память, а ведь так оно и есть, не правда ли, я вас об этом предупреждал.
Я еле сдерживала себя, чтобы не наговорить ему гадостей. А искушение было так велико, и так отвратителен он был в своем самолюбовании. Но чем дольше я молчала, тем менее широкой была его улыбка. И, наконец, она исчезла совсем.
- Надо ли говорить, зачем я в этот поздний час пришел к вам в дом? уже с откровенной ненавистью спросил он.
- Я полагаю, с этого нужно было начать, - как можно спокойнее заметила я. И эти слова снова вызвали тень улыбки на его губах.
- Кому другому - разумеется... Но вам-то Катерина Лексевна, как бывшей жене главного следователя. Вам разве нужно это объяснять. Полно. Не теряйте времени. А лучше поспешите одеться.
- Вы желаете, чтобы я отправилась с вами?
- Учитываю конечный пункт вашего путешествия - вряд ли, - хохотнул он, брызнув слюнкой, став уже совершенно омерзительным.
В эту минуту он напомнил мне прыщавого гимназиста. Попадаются среди них такие "хохотунчики", поводом для смеха для них становится обычно что-нибудь неприличное. Ничто иное для их убогого чувства юмора недоступно, а тут они просто из себя выходят, до красноты и вонючего пота. Хотя нет, это теперь он мне таким вспоминается. В то далекое время я еще не встречалась ни с чем подобным. И сравнить мне его манеры было не с чем.
- Что вы имеете в виду? - спросила я.
- Как и предполагалось - в тюрьму-с, - вытянул он губы словно для поцелуя.
- Вы бредите, - прервала я этот его неприличный жест.
- Это вы бредите, - брызгая слюной, взвизгнул он. - Потрудитесь выбирать выражения. А не то - прикажу вас связать и доставить в камеру как...
Что-то наподобие желваков появилось на его холеных щечках. Видимо, он собирался выплюнуть мне в лицо что-то совершенно мерзкое, но удержался и перешел на официальный, безукоризненно вежливый тон, как бы подчеркивая этим свою беспристрастность:
- Соблаговолите одеться и не испытывайте моего терпения.
Через несколько минут я вышла из дома в сопровождении самого Алсуфьева и нескольких полицейских. С побелевшими от ужаса глазами меня провожала взглядом Алена. Теперь мне стало понятным ее безмолвие - первым делом на нее направили ружье, и она едва не лишилась сознания от страха. Скорее всего, ее все время моего "допроса" держали на мушке, и она до сих пор не могла придти в себя.
С собой я захватила лишь небольшой узелок с самыми необходимыми вещами. Нужно было видеть, с каким подозрением глядел на него мой конвоир, видимо, он всерьез считал меня опасной преступницей и подозревал, что я захватила с собой бомбу. Но то ли не решился, то ли постеснялся обыскать меня и всю дорогу сидел с напряженной прямой спиной, готовый выпрыгнуть из экипажа при первом же подозрительном звуке.
На улице уже стемнело, но я достаточно хорошо знала город, чтобы ориентироваться в любом его районе и днем и ночью. Меня повезли не в городскую тюрьму, как мне показалось сначала, а в ее специальное отделение. Мне было хорошо известно это каменное строение без окон. Я несколько раз ожидала здесь Александра, поскольку он частенько бывал здесь по долгу службы. Насколько мне было известно, помещение это предназначалось для особо опасных преступников и состояло исключительно из одиночных камер. Не скрою, это немного успокоило меня, потому что перспектива оказаться в одной камере с настоящими преступницами меня не прельщала. Хотя настоящие преступники считают одиночки чем-то наподобие карцера и боятся их, как огня. И мне известно несколько случаев, когда только одна угроза перевода в одиночку заставляла их выдавать своих товарищей и признаваться в самых тяжких своих преступлениях.
Как это ни странно, но большая часть наиболее опасных преступников органически не переносит одиночества. Не потому ли, что их преследуют души убиенных ими людей?
Мне ничто подобное не грозило. А в плане удобств, если о них можно говорить применительно к подобным местам, это помещение не уступало городской тюрьме. Поэтому когда наш экипаж остановился перед его стенами, я даже вздохнула облегченно. И только когда меня ввели внутрь, и в нос ударил тяжелый тюремный запах, я впервые осознала всю неприглядность и серьезность своего положения. До этой минуты я просто не могла поверить в происходящее и соотнести знакомое слово "тюрьма" с собственной жизнью. И только этот запах, в котором перемешались ароматы гнилой капусты, отхожего места и человеческих страданий, помог мне осознать весь ужас происходящего.
За всю дорогу мой прежде такой разговорчивый конвоир не произнес ни слова.
Помня о том, что при первой нашей встрече он проговорил со мною едва ли не до утра, я и теперь ожидала чего-то подобного. Но, вопреки моим ожиданиям, он передал меня с рук на руки тюремному начальству, ограничившись единственным словом напутствия, если это можно так назвать:
- В шестую, - небрежно бросил он и демонстративно зевнул. Молодой мордастый паренек с ружьем довел меня до места, и впервые в своей жизни я услышала лязг тюремного запора за своей спиной.
На ощупь отыскав жесткое ложе, я присела на него и до боли в глазах пыталась что-то рассмотреть в темноте. Но, несмотря на все эти усилия, ничего не увидела.
***
Рис.18. Новоселье. На нарах. Княжна Тараканова. Любое из этих названий. Но почти без юмора. Или совсем без него. Момент, насколько я понимаю, не такой уж и смешной.
***
Удивительно. Часа полтора я просидела таким образом, ожидая, что за мной придут, представляла себе предстоящий допрос и, как это ни смешно прозвучит, даже репетировала отдельные гордые фразы и презрительные интонации. Но прошел час, два... За мною так никто и не пришел. И я, наконец, поняла, что мои ожидания тщетны. И растерялась.
Если Алсуфьев добивался того, чтобы выбить меня из колеи, то он почти этого добился. Всю ночь я не сомкнула глаз и, кое-как пристроившись на нарах, пыталась понять, что меня ожидает утром, и в каких-таких злодеяниях попытается уличить меня бывший подчиненный моего мужа. Но никак не могла придумать ничего мало-мальски правдоподобного, а те фантазии, что приходили мне в голову, отметала за явной нелепостью. По абсурдности происходящего эта ночь соперничала с кошмарным сном, в котором существует наказание без преступления, и все попытки добиться объяснения происходящего обречены на провал.