— Можно раскопать? Тут мотоцикл спрятан.
— Зачем тебе мотоцикл? К тому же он не твой.
— А я и не возьму. Только посмотрю.
Потом говорит:
— Немножко ошибся. Велосипед.
Однажды после долгих боёв вся батарейная связь пришла в негодность. Порыв на порыве. Одни бесконечные узлы. Нового кабеля не дают. Но требуют, чтобы связь работала бесперебойно.
— Куда вы делись? Вас почти не слышно! — кричит мне издалека командир дивизиона. — Гоните своих бездельников по линии.
— Уже ходили.
— Пусть ещё идут. Подвесьте провода на шесты!
— Провода на шестах.
— Знать ничего не знаю! Чтобы связь была! Распустили вы людей.
О том же он говорит и на партийном собрании дивизиона. Я не опираюсь на партийную организацию. Я запустил политическую работу, не разъяснил личному составу значение победы над фашистской Германией.
К себе на НП возвращаюсь в настроении самом мрачном. Уже вечер. И погода аховая: идёт холодный дождь с мокрым снегом.
Прошу, чтобы позвали Шатохина. Приходит, спрашивает:
— Что-нибудь нужно?
Это, конечно, не по-военному. Так командиру не докладывают. В другой раз я сделал бы замечание, но сейчас не до этого.
— Нужно, Шатохин, очень нужно. Чтобы связь работала. С дивизионом и с батареей. Пойдите по линии, поднимите на шесты...
— А я ходил, поднимал.
— Так не работает же. Идите и всё исправьте.
Шатохин накидывает на шинель плащ, просит разрешения взять мой карманный фонарик и уходит.
А утром я просыпаюсь от громкого, резкого зуммера.
— «Девятка»? Вот теперь отлично слышно.
Не верю своим ушам. Не верю своим глазам.
Телефон передо мною новый, немецкий. И провод от него идёт новый.
Прошу позвать Шатохина. Он приходит грязный, облепленный глиной. Столько на нём глины, что даже обмоток на ногах не видать. Протёр кулаком глаза, докладывает:
— Ваше приказание выполнено.
— Спасибо, Шатохин.
— Служу Советскому Союзу!
Довольно улыбается, прямо-таки расплывается в улыбке, спрашивает:
— Хорошо, значит, слышно?
— Отлично. А откуда телефон и провод?
Улыбка его становится жуликовато-заговорщической:
— Да пришлось побегать — пошукать...
— А всё-таки?
— Ну, это вам не интересно. Вы сказали — я сделал.
Трубка кричит, как репродуктор. И ничто мне сейчас не может доставить бо́льшую радость, чем эта орущая мембрана!
На следующем собрании честили уже других командиров батарей. Их не слышно, «они постоянно куда-то проваливаются». А меня ставили в пример: я извлёк уроки из критики, я развернул политическую работу, опираюсь на актив и доходчиво разъясняю бойцам значение победы над фашистской Германией.
Тайну появления хорошей связи я узнал спустя месяц или два. Оказывается, Шатохин пошёл попросить кабеля в пехоте, но по дороге повстречал обоз — несколько повозок, двигавшихся в тыл. На повозках лежали трофейные телефонные аппараты и катушки с кабелем. Ночь была темна. А старички извозчики закутались от дождя в плащ-палатки...
За Шатохиным — разведчик ефрейтор Головкин. С карабином и треногой от стереотрубы. Щурится, озирается по сторонам. Такая у него привычка. Не будь этой привычки, разве приносил бы он так часто охотничьи трофеи?
Стрелял он снайперски. Любил карабин и питал неприязнь к автоматам.
— Автомат, он далеко не бьёт. И точности нужной нету. А потом, если рассудить, сумасшедшее это оружие. Когда захочет, тогда и стреляет.
Насчёт «когда захочет», пожалуй, верно. С автоматом надо было обращаться осторожно. От своего любимого автомата погиб у нас разведчик Коккинаки. Протирал кожух и задел концом тряпочки за затвор...
Произошёл и другой случай. Автомат, висевший на стене блиндажа, упал от сотрясения земли на пол. Лежит и строчит. Весь диск в стенку выпустил. Счастье, что в блиндаже никого не было.
— Головкин, кто тебе зайца подарил? — спрашивает Маликов.
— Так тебе и подарят! Иду, посматриваю кругом и вдруг вижу его, косого, километра за полтора. Ну, я его в левый глаз.
— Обязательно тебе приврать нужно: «километра за полтора».
— Ну какой же я охотник, если не привру? Твоё дело — верить или не верить. Ну, набавил трошки. Метров сто с гаком.
— Скажи лучше километр с гаком.
— Километр? Да я жестянку из-под свиной тушёнки в воздухе три раза простреливаю. Подкину — бах! — а она ещё выше от удара пули летит...
— Ну, ну, понятно. А дальше её уже в облаках не видно.
Головкин был человек с фантазией, с воображением. Особенно оно разыгрывалось тогда, когда он «выдавал устные рассказы».