Каждый день начинается с того, что на уровне моих глаз проходят ноги. Отлично понимаю — надо же людям иногда куда-нибудь плюнуть, но, если остаются грязными окна, я чувствую плевок на своем лице. Сколько живу в этой комнате, столько чувствую себя попранным, распростертым на земле. Иногда охватывает страх, что мне оттопчут уши, что каблуки пригвоздят меня к булыжникам и я навсегда останусь лежать раздавленным окурком. А привычное бредовое состояние при болезни — это я, беспомощный, беззвучный, лежу на дороге, а вокруг гулко и опасно падают тяжелые шаги.
Простите за бестактность — в зеркале вижу тощеватую фигуру в черных длинных трусах и майке с обтянутыми плечиками. Волосы всклокочены, выражение лица не назовешь ни приятным, ни приветливым… Нет, не нравлюсь я себе по утрам. Чужой какой-то, сам себе чужой. От себя утреннего стараюсь избавиться побыстрее, словно опасаясь, что кто-то, увидев меня в таком обличье, поймет, что и таким могу быть, и таким бываю. Поэтому первые движения зарядки — бокс. С наслаждением колочу по заспанной физиономии в тусклом зеркале, стараясь выбить из нее подозрительность и недовольство, придать какую-нибудь благопристойность, чтобы знать, что не осталось в твоих глазах ничего, вызывающего настороженность и насмешку. Валю себя наземь, пинаю ногами, с силой бью наотмашь, пока не появляется уверенность, что я расправляюсь со всеми своими… Хотя это неважно. Утром, молча, в тишине, я разделываюсь с ними, чтобы днем быть вполне добродушным, если хотите. Чтобы днем мог искренне пожать руку, наградить теплой улыбкой, от всей души пожелать здоровья, счастья, успехов в общественной и личной жизни, больших производственных достижений и так далее.
Завтрак.
Мать протяжно вздыхает и садится напротив. Она всегда спешит с уборкой двора, чтобы успеть посмотреть, как я ем. Не понимаю. Сидеть и, скорбно уставясь в рот, молчать. Ну и манера! Но сегодня мать не молчит. Она что-то хочет попросить и от волнения становится разговорчивой. Терплю. А что делать? Не сумел пролежать в постели лишних пять минут — терпи.
— Не понимаю я молодежь нынешнюю, — говорит, глядя в стену, но в верном направлении — там за сыроватой лестничной площадкой, за овощным киоском и пунктом по приему стеклотары находится злополучный сквер, который обеспечивает мать зарплатой и пищей для размышления.
— Что же в ней такого непонятного? В молодежи-то?
— Ну как же — песни поют, за девушками ухаживают, можно сказать, чувства у них нежные, святость в душе… А уйдут — все загажено, заплевано, вытоптано, битые бутылки, окурки… Почему так получается, а, Вася? Вот ты человек образованный, скажи — почему? Думаю, не любовь у них, что-то другое… Любовь пробуждает в человеке… красоту какую-никакую, уважительность… Душа в небо рвется, в простор голубой… А эти — будто из берлоги их подняли! То-то в газете пишут, что за год у нас мильен разводов. А прикинуть — это два мильена разведенных, а прибавь к ним детишков, да матерей, да отцов — вот те и пять мильенов несчастных! Это за год-то, Вася! Вчера один облапил ее сзади, повис на девке, как вещмешок. Только ногами перебирает. Влюбленный, надо понимать! А она, бедная, покряхтывает, но молчит. Ох, и долго же ей покряхтывать придется! Этот мешок так просто не отвалится…
— Не надо, — говорю. — Не переживай. Она из того же племени. У них так принято. И потом, почему ты думаешь, что любовь обязательно должна нежные чувства пробуждать?
— А как же, Вася! Какие же чувства, если…
— Злость. Желание быть сильнее других, лучше, богаче! Может любовь вызвать стремление прыгнуть выше головы? Может. Обойти ближнего? Убрать соперника? Да это же первейшее желание! Закон природы.
— Нет, Вася, ты не прав. Не могу сказать в чем, но только знаю, что ежели ты полюбил человека…
— Одного, мать! Одного человека полюбил! И к нему у меня может быть нечто… Но ко всем остальным — настороженность. Готовность к схватке! Поэтому влюбленный человек опасен. Он обидчив, подозрителен. Ты, мать, на мир смотришь из-за своей метлы, а из-за нее немного чего увидишь. Мусор, пустые бутылки, жеваные сигареты и прочие отходы любовных воздыханий.