— Ты чего? — спрашиваю.
— Большой ты человек, Вася! Не было у нас в роду таких… Степаныч уж куда как мастеровой, а такого не сможет… Это что же, и в магазинах будут продавать?
— Для того и делаем.
— Сколько радости детишкам будет! Большой ты человек, Вася, — повторяет она растроганно.
И тут я совершенно неприлично, потеряв всякое достоинство, бросаюсь к окну, чтобы увидеть человека, который звонит по телефону, — на стене нашего дома, как раз у самого окна, висит телефон-автомат. Диву даешься, сколько у людей хлопот, недоразумений, желаний — при распахнутой форточке можно слышать очень любопытные вещи. Мать хотела было просить перевесить телефон, но я запретил, пусть висит. Он напоминает о том, что моя жизнь не так уж и плоха, бывает похуже.
А к окну я бросаюсь, когда… В общем, звонит иногда по нашему телефону… Не могу ничего сказать, кроме этих обесчещенных и обесцененных слов — красивая девушка. Маша. Я уже знаю номер ее телефона, однажды она кому-то давала его, знаю, как зовут ее подругу, где живет и… И все. Не хватает духу подойти, скажем так.
Наверно, это неприлично, но, прижавшись щекой к холодной стене, изогнувшись всем телом, мне удается рассмотреть только ее подол и ноги. О ногах тоже не хочу ничего говорить, кроме того, что они… Никогда таких не видел. Маша потолковала с подругой, посмеялась над чем-то, мне недоступным, и повесила трубку. Промелькнул голубой подол мимо моего лица, я даже ощутил легкий ветерок и… Снова улица, чужие люди и какая-то опустошенность в душе, как если бы расстался с близким, хорошим, важным для тебя человеком.
— Вася, а как же со Степанычем? Надо бы ему гостинец какой-никакой, а? — напоминает мать.
— Да, действительно… Придется самое дорогое отдать, по такому случаю не жалко, — устанавливаю посреди комнаты стул, залезаю на него и снимаю с абажура подзапылившуюся обезьяну с ощеренной мордой. Встряхнув ее несколько раз, и пыль стряхиваю, и взбадриваю эту тряпичную образину, возвращаю ее члены на предназначенное им место. — Вот подари Степанычу. Сама говоришь, что человек я большой, будет и он знать, чем занимается любимый племяш.
— А ну как он меня этой обезьяной да по морде?
— Уворачивайся, мать, уворачивайся! Я всю жизнь только этим и занимаюсь!
— Да уж вижу, — неосторожно роняет она и тут же спохватывается, берет обезьяну, расправляет ей патлы, в глаза пуговичные заглядывает.
Мать все еще сомневается, но тут раздается вкрадчивый стук в окно. А еще через минуту точно такой же стук слышится от двери. Даже удивительно, что в нашу разболтанную, рыхловатую дверь можно постучаться столь изысканно. Да, это Зина. Подчеркнуто бодрая, а глаза у нее так блестят, будто она собралась не на работу, a на Багамские острова. Или на Азорские. А может, на Канарские? Говоря о ней, хочется употреблять благозвучные иностранные слова. Шарм, шанель, пардон, круиз… какие там еще за рубежом слова имеются?
— Доброе утро! — говорит Зина, и ее тонкие ноздри выдают волнение от радости встречи. — Здравствуйте, Елена Степановна! Здравствуй, Вася! Ты уже готов? Выходим? Елена Степановна, что вы рассматриваете эту обезьяну?
— Вот Вася предлагает дядьке на новоселье подарить… Как ты смотришь?
— Да? — о, как она произнесла это слово, сколько в него втиснулось холода и оскорбленности! — Ну, что ж… Я, правда, подарила ее Васе на день рождения… Сойдет и на новоселье.
— Неси, мать, не робей. Уж коли Зина пожертвовала мне директорский подарок, почему бы и мне…
Смущение красит молодую женщину. И в прямом и в переносном смысле. Она становится румяной, а румянец — признак молодости, свежести чувств, чистоты помыслов и кожи.
— Откуда ты знаешь, что мне ее директор подарил?
— Ха! Я сам как-то вручил ему эту обезьяну… Не то на Первое мая, не то на День артиллерии… Так что эта тварь вышла на следующий круг. Посмотрим, сколько ей понадобится времени, чтобы снова вернуться ко мне. А пока все счастливы, все с подарками, все прекрасного мнения друг о друге. Директор жмет мне руку и спрашивает о здоровье, я смущаюсь и лепечу что-то очень почтительное. А ты, взяв у него эту кикимору африканскую, расчувствованно приседаешь и тут же тащишь ко мне. Я беру ее дрожащими руками и чувствую себя должником… Пусть теперь Степаныч в должниках походит.
— Не опоздаете? — спрашивает мать.
— Нет, — отвечаю со всей возможной убежденностью. — Я уже опоздал везде, где только можно. Опоздал родиться, жениться, в люди выйти. Хоть на работу вовремя приду. Все утешение. Ты можешь ничего не делать, но, если приходишь вовремя, ты неуязвим. Тебя не могут уволить, наказать, даже пожурить никто не осмелится. Более того, будут ставить в пример. А если еще научишься и уходить с работы когда положено, то вообще станешь большим человеком. Тогда ты просто обречен на повышение. Пока, мать. Передай дядьке мои самые искренние поздравления, скажи, что я всегда помню о нем и стараюсь во всем брать с него пример. Это должно ему понравиться. Развелось страшное количество людей, которые жаждут только одного — чтобы хоть кто-нибудь с них брал пример.