Два человека с совершенно разными судьбами возникают передо мной, когда я думаю о себе, два разных меня. В сорок лет у меня не будет выбора — я буду одним из них.
Но каким?
Один живет в собственном особняке, второй — в однокомнатной квартире общего дома. Один разъезжает на машине, второй добирается трамваем. Но странно иногда видеть — машина на полной скорости и неторопливо шагающий человек движутся рядом и приближаются ко мне одновременно. Первый немногословен, видно, что он не привык просить или повторять дважды. Его зовут просто и почтительно — Василий Тихонович, а заглазно подчиненные называют еще проще и почтительней — В. Т. Он нравится мне больше, чем второй — разговорчивый, чтобы не сказать болтливый, в замызганных зеленоватых штанах и в пиджаке, который висит на нем, как на гвозде — с вертикальными складками. Когда-то его, очевидно, звали «товарищем Ворохобиным», но со временем имя сократилось до «Тов. Ворох». Эту кличку обычно пишут размашисто и пренебрежительно, с обязательным указанием того, что надлежит сделать: подготовить, проследить, обеспечить. Он живет во мне тихо и неприметно, живет, не повышая голоса. Уже не помню случая, когда бы послушался его, и он все реже беспокоит меня. Но слова его не забываются. Они сжимаются, прячутся где-то глубоко во мне и только ждут удобного момента, чтобы предстать во всей своей рыцарской красе. Ах-ах! Как мы горды и благородны! Как мы неподкупны и бескорыстны Кушать вот только хочется.
И вот мы идем. Вчетвером. Чудно, да? Иду я, идет В Т., между нами Зина, в полной уверенности, что мы с ней наедине, а сзади, сунув руки в карманы, поддавая камешки, невинно и злонамеренно вышагивает Тов. Ворох, почти не вмешиваясь в разговор, но на все имея свое мнение. Есть в нем какая-то шалость, готовность рискнуть всем ради того, чтобы кого-то поставить на место. Дай ему волю, о! Что тогда будет! А между тем случится только одно — люди узнают, каков я есть на самом деле. Более того, узнают, что я совсем даже неплохой человек. Но положение хорошего человека опасно. Оно ко многому обязывает. Например, к постоянной готовности жертвовать ради ближних. И хотя я не настолько состоятельный человек, чтобы разориться на жертвах, рисковать мне все-таки есть чем — собственной судьбой. Сколько прекраснодушных людей бродят по белу свету, тщетно пытаясь что-то доказать, пытаясь упросить кого-то выслушать себя. А добиваются только того, что у них на лбу, как родимое фиолетовое пятно, сама по себе возникает печать с четкими буквами — «неудачник». О, какое страшное, необратимое слово! А неудачниками они становятся не потому, что бездарны, нет, они слишком часто позволяли себе быть искренними, слишком радовались своей правоте, слишком часто выхватывали шашку, грозя покарать порок и возвеличить добродетель. Ослепленные праведным гневом, они не замечали, что добродетель стыдливо прячется от их защиты, поскольку уверена — выжить она может только за спиной порока, в его тени.
Честно говорю — я хороший человек. Добросовестно отношусь к работе, плачу долги, живу только на те деньги, которые зарабатываю. Хочу ли я жить лучше? Да, есть у меня такая маленькая слабость. Правда, я не выхватываю шашку, завидев на горизонте танковую атаку противника. Что делать, кавалерийские времена прошли.
Так вот, идем мы, идем, я уже радуюсь близкому окончанию нашей прогулки, потому что и В. Т., и Тов. Ворох вели себя достаточно сдержанно, как вдруг опасность сваливается с неожиданной стороны: Зина, оборвав себя на полуслове, заходит вперед и останавливается передо мной, глядя в глаза требовательно и несчастно:
— Вася, ты уйдешь от меня?
— Ого! Знаешь, я не готов к таким вопросам! Ты уж как-нибудь иначе, не с бухты-барахты…
— Значит, все-таки уйдешь?
— Не знаю. Ну как я могу знать, что будет… что будет через полчаса? И кто может знать? У жизни свои законы, свои капризы… Давай подождем, что она скажет…
— Тебе со мной плохо?
— Не в этом дело, Зина! И вообще… Ты так говоришь, будто я тебе надоел! Не надо! Не надо ломать то, что есть. Оно и без наших усилий сломается, когда придет срок. Не будем выяснять отношений, ладно? Они от этого только портятся. Ну, правда, Зина!
Она устало проводит рукой по лицу. Вздыхает. Поправляет волосы. Краем глаза вижу ее стройные худые ноги, острые, суховатые коленки. Морщины на шее продуманно прикрыты высоким воротником, рукава длинные — она знает, что у нее тяжеловатые руки. Скульптор!
— Вася, и тебя ничто не остановит? — спрашивает как-то жестковато, будто уже смирилась с разрывом. Или наоборот — приготовилась к решительным действиям.