Молчу. Разговор тяготит. Ничем хорошим он не кончится. Но Зина, кажется, уже намерена прекратить истязание. Хотя нет, сейчас что-то ляпнет…
— Вася, я люблю тебя. Это тебя не остановит?
Ну вот, так и знал. Только этого не хватало…
«Никогда не поздно попросту не поздороваться с ней, — говорит В. Т. и, видя мою растерянность, добавляет: — Ты же на пять лет моложе. Она должна понимать это. Будь смелее. Или тебе страшно?»
«Нет», — отвечаю.
«Хм, — он усмехается, не разжимая губ. — Через это надо пройти. Все через это проходят. И там, по ту сторону поступка, находят нечто… Неожиданное».
«Что же там находят?»
«Иную жизнь. Иного себя. Случаются весьма удивительные находки. Часто даже не подозреваешь, каков ты там…»
«По ту сторону подлости?» — почему бы иногда не назвать вещи своими именами.
«Слова-то какие», — В. Т. смотрит на меня несколько разочарованно. И исчезает. Будто и не было его рядом. Может, и в самом деле не было?
«Но ведь она любит тебя! — кричит сзади Тов. Ворох. — Скажи ей что-нибудь. После таких слов нельзя молчать!»
«Катись, — говорю я ему. — Разберемся».
Возмущенный, Тов. Ворох чуть не плачет от досады. Почти с наслаждением я наблюдаю, как он тает в воздухе. Дольше всего держатся глаза. Его самого уже не видно, только в воздухе, на уровне человеческого роста, плавают глаза. Мои собственные глаза, между прочим. А потом и они исчезают.
Ручка двери — длинная и отполированная, как поручень у старого трамвая. Откидываюсь всем корпусом, тяну ее на себя и, прежде чем тяжелая дверь успевает с грохотом захлопнуться, быстро проскальзываю в просвет. Молча здороваюсь с вахтером, после солнечного света ничего не видя, почти на ощупь прохожу через вертушку и оказываюсь во дворе фабрики. Фабрика! Несколько одноэтажных зданий, в которых расположились цехи, и двухэтажное управление, где под одной крышей с кабинетами начальства втиснулось и конструкторское бюро из четырех человек — меня, Бабича и двух девчушек, занятых шитьем пробных нарядов для наших кукол.
Прохожу полутемный коридор с тусклым и щербатым рядом лампочек. Пестрая и невыразимо унылая витрина с нашей продукцией напоминает улицу после праздника. Поскольку эти детские мордашки, львиные пасти, гномики в разное время сработаны Зиной, все они чем-то неуловимо похожи друг на друга. Если бы у нас с ней появился ребенок, то и он был бы похож на них.
— Здравствуйте, Нонна Антоновна! — почтительно приветствую секретаршу.
— Здравствуйте, Василий Тихонович! — она улыбается широко и золотозубо.
Подхожу к амбарной книге и напротив своей фамилии ставлю подпись. Теперь никто не сможет утверждать, что в этот день я не был на работе или опоздал — книга убирается в пять минут десятого.
— Ты слышал?! — орет Бабич, едва вхожу в отдел.
— Нет, не слышал, — говорю. И чувствую — заволновался.
— Это произвол!
— Да, разумеется, это произвол.
Очки на длинном носу Бабича подпрыгивают, как неумелый всадник на необъезженном скакуне. Они могут сорваться каждую минуту и обнажить до невозможности наивные и беспомощные глаза. Это было бы нечестно с их стороны: Бабич стесняется показываться без очков, как некоторые стесняются, даже на пляже, показаться в одних трусах.
Входит Гусятников. Он мощно проносит в дверь массу своего торса и садится.
— Ну? — бросается к нему Бабич. — Ну что? Узнал?
— Спокойно, Бабич, — говорит Гусятников. — Протрите свои очки и успокойтесь. Дети ждут игрушку века. Надо беречь силы. Вы думаете об игрушке, которая пережила бы века и обессмертила ваше имя? Если думаете, то мало, товарищ Бабич. Почему бы вам не создать игрушку, которая могла бы соперничать с Ванькой-встанькой? Проходят тысячелетия, а Ванька-встанька остается несбыточной мечтой каждого ребенка. А вы, Бабич, даже в план не вставляете милого моему сердцу Ваньку. Это плохо.
— Если ты не скажешь, я сам пойду, все узнаю и все ему выскажу!
— Не надо, не ходи, сделай милость. Сам все выложу как на духу! Устраивает?
— Ну? Ну? — стонет Бабич.
— Так вот, приказа такого нет. Понял? Нет приказа, в котором так и было бы сказано: уволить. Но намерение есть.
— Бухгалтера?
— Его самого. Александра Александровича.
— А мотивы? Какие у него мотивы? С месткомом он согласовал? С коллективом посоветовался? Это произвол! Если не знаете, так я вам скажу — это самый настоящий произвол!
— Откуда же нам знать, — улыбается Гусятников. — Но стулья все равно ломать не надо. Не ново, и опять же инвентарь, пользу приносят. В данном случае восемь часов ежедневно поддерживают твой небогатый круп. А с месткомом он еще посоветуется. Сегодня. Если ты не возражаешь.