Ловлю себя на том, что почти уговариваю Шмелева. Так быть не должно, я ведь просто пытаюсь объяснить свою точку зрения. Но он упрям настолько, что совсем не хочет слушать, только хмыкает:
– Ага.
– Мы договорились. Ты пообещал. Надеюсь, это для тебя хоть что-нибудь да значит.
– Сейчас что от меня надо?
– Сейчас можешь валить к своим бабочкам-однодневкам. Я скину список мероприятий тебе в сообщения.
– Окей, – он поднимается со стула, а потом замирает, о чем-то думает и тут же расцветает неприятной усмешкой, – а что по поводу твоих свиданий?
– А что? – я слегка краснею. – Будут свидания, как договорились, три штуки. Я буду вести дневник.
– Нет-нет, – Яр снова присаживается на стул, – так не годится. Твоими свиданиями буду руководить я.
– Что значит – руководить?
– Гольцман, ты из себя дуру не строй. Это значит, что я буду решать, где, когда и как конкретно они будут проходить. Ясно?
Я фыркаю:
– Да пожалуйста. Яснее некуда.
– Уверена, что согласна на это? Будешь делать все, что я скажу, – Яр ухмыляется.
– Ты меня не напугаешь, – заявляю я и, конечно же, пугаюсь, поэтому добавляю уже тише, – но без жести, хорошо?
– А что для тебя жесть, милая?
– Во-первых, то, что ты называешь меня «милая», – я кривлюсь, – во-вторых, никаких… ну, никакого интима, понятно?
Шмелев откидывается на стуле и громко смеется. Я снова краснею и хмуро жду, когда он закончит веселиться.
– Не бойся, Гольцман, мне тебя девственности лишать не в прикол.
Фраза звучит очень двусмысленно, поэтому я становлюсь еще более пунцовой, а Яр поднимает руки ладонями вверх и со смешком добавляет:
– Способствовать этому не буду, в смысле. Но кое-что сделать придется. Пофлиртовать, взять за руку, одеться иначе, – он крутит пальцем.
Опускаю взгляд вниз, машинально анализируя, что я сегодня надела. Поймите правильно, учеба для меня важна, но я никогда не была отбитой отличницей с немытой головой. Вот и сегодня на мне ботильоны на небольшом каблуке, серые джинсы с завышенной талией и зеленая рубашка со стразами на воротнике. Мама говорит, что зеленый очень идет к моим глазам, делает их цвет ярче. И что этому тупому Шмелеву не нравится?
– Чем ты недоволен? – интересуюсь я.
– Слишком консервативная ты, Жендос. Готов поспорить, эти шмотки тебе самой не очень нравятся.
Я открываю рот, чтобы снова ему нахамить, но вдруг замираю. Мне и правда не нравится эта рубашка. И ботильоны. Джинсы еще ничего, но на этом далеко не уедешь.
Говорю:
– Неправда.
Но Яр, кажется, сразу чувствует фальшь:
– Не ври мне, милая, мы же теперь дружим. Друзья говорят друг другу правду, верно?
Я неуверенно киваю и подтверждаю:
– Угу.
– Значит, и мы должны. И делиться самым сокровенным тоже, разве нет? – его голос становится вкрадчивым, что называется, елейным.
Я понимаю, что он нащупывает для себя выгоду в этой ситуации. И стараюсь не утратить сомнительное ощущение контроля:
– Да. И никому об этом не рассказывать. Друзья умеют хранить секреты, Яр. Ты, кстати, тоже можешь рассказать мне обо всем. Как дела дома? Папа доволен твоей учебой? – я бью наугад, но, кажется, попадаю.
По крайней мере, усмешка его гаснет. Он замирает на мне взглядом и молчит. Закусывает уголки губ изнутри, отчего последние вытягиваются вперед, и медленно кивает, потом еще и еще раз. Говорит:
– Хорошо, Гольцман, я понял. Разрешите быть свободным?
– Вольно, Шмелев, – улыбаюсь я, чувствуя призрачную победу.
Он покачивает головой, думая о чем-то своем:
– Да, милая, нам с тобой будет весело.
От этой фразы все внутри подергивается неприятным холодком. Я выпрямляюсь и подгребаю к себе тетрадь. Сдавленно говорю ему:
– Сегодня вышлю список. Встретимся здесь же завтра после пар.
– Чего? – Яр уже встает, но замирает в полуприседе, – завтра снова?
– А как ты хотел?
– Гольцман, я вообще никак не хотел!
Вопреки моей неприязни, мне становится так обидно, что слезы почти выступают на глазах. Разве я такая отвратительная, что со мной и общаться нельзя? Это же неправда? Я часто моргаю и черчу в тетради прямоугольники. Наконец линии становятся жирными, а мои эмоции, наоборот, не такими яркими.
Я говорю, едва подбирая остатки сил:
– Иди куда хотел, Ярик. Но завтра здесь же. Ясно?
– Яснее некуда, Жендос, – вкрадчиво произносит он, наклонившись почти к моему лицу. – А зачем?
– Пойдем в кино, друг мой, – я поднимаю на него взгляд и заставляю себя улыбнуться.
Шмелев резко разворачивается и уходит. Ни с кем не заговаривает, не прощается, значит, достаточно взбешен. Я бы радовалась этому, если бы сама не была так опустошена. И зачем я, правда, напялила эту зеленую рубашку? Разве она мне нравится? Я и купила ее только из-за мамы.