— А зачем они мне? — говаривал он всякий раз, когда его спрашивали об этом. — Гаишников в деревне отродясь не было, в город я не езжу, а по лесам да полям кататься и так сойдёт.
Погрузив сумки в багажник, мы сели на заднее сиденье. Дядя Петя с удивительной для его габаритов проворностью втиснулся за руль, завёл двигатель, включил фары и, шустро развернувшись на пятачке, повёз нас в деревню по расчищенной трактором дороге. Летом‑то здесь пшеничное поле, надо в объезд кругаля вёрст этак с десять давать, а зимой все напрямки гоняют. Как только снег устойчиво ляжет, председатель первый на своём уазике трассу прокладывает, а потом её только в должном состоянии до весны поддерживают.
Ровно через полчаса мы уже сидели в жарко натопленной и насквозь пропахшей лечебными травами избе за крытым белой скатертью столом; слушали, как шумит самовар, потрескивает в печке огонь и тикают старые ходики.
Бабушка напекла блинов, как и обещала. Дядя Петя съел больше всех, он один схомячил полуметровую стопку жёлтых маслянистых "солнышек", макая их то в сметану, то в мёд, то в варенье, то в рубленые яйца всмятку и запил всё это неисчислимыми кружками чая.
Поужинав с нами, дядя Петя собрался уходить, но перед этим потискал в уголке мою невесту. Я стоял в сторонке, улыбаясь, как дурак, а Светка хохотала в ответ на весёлые дядюшкины подколки в мой адрес.
В итоге вмешалась бабушка:
— Отстань ты от молодухи‑то, лешой, — сказала она, огрев дядю Петю полотенцем по спине, — вот привязался, как банный лист.
— Да будя те, Сановна, кода я с молодками‑то ещё пообымаюсь? — загудел дядя Петя, но Свету отпустил.
— Иди вон с Захаровной обнимайся, пень старый!
— Так она же на пензию скоро пойдёт! — не унимался дядя Петя, влезая в рукава шубы.
— Тебе в самый раз. Смотри, молодые‑то до инфаркту доведут.
— Не доведут, Сановна, не боись. — Дядя Петя нахлобучил шапку на голову, подмигнул Светке, крикнул мне: — Пока, Саня! — и вышел в тёмные, холодные сенцы, напевая басом: — Первым делом мы испортим самолёты, ну а девушек испортим мы потом!
— Тьфу ты, олух окаянный, скоро семьдесят будет, а всё туда же… портить собрался, — добродушно проворчала бабушка, закрыв за ним обитую чёрным дерматином дверь.
Она повернулась, вся такая старенькая, в длинной юбке, коричневой вязаной кофте на пуговках, с шалью на пояснице и платком на голове. "Гусиные лапки" лучиками тянулись от выцветших синих глаз к вискам, сморщенное лицо светилось любовью и добротой.
— Ну, милые, пойдёмте в избу что ль? Чего тутова‑то торчать.
Бабуля первая пошаркала ботами "прощай, молодость" к занавешенному хэбэшными шторками входу в жилую половину. Мы вошли следом, снова сели за стол. Без дяди Пети дом как будто опустел.
Молчание невыносимо затянулось. Надо бы о чём‑то поговорить, но я не знал о чём. Бабушка провела по скатерти морщинистой рукой, поправила ситцевый платок в мелкий цветочек, вздохнула. Встала со стула, шаркая, подошла к шкафу со стеклянными дверками — в детстве я часами просиживал около него, листая книги и альбомы со старыми фотографиями, — достала с полки несколько книг, сложила стопкой на тумбочке.
В задней стенке шкафа оказалась неприметная дверца. Баба Люба сдвинула её в сторону, просунула в открывшееся отверстие руку, вытащила оттуда перевязанную красной ленточкой плоскую коробку из‑под конфет и положила на стол передо мной.
— Это тебе. Ты как родился, мама твою фотокарточку увидела, сразу эту коробку передала. Велела отдать перед твоей свадьбой.
— Что там? — спросил я, глядя на пролетавшие над Кремлём потускневшие от времени старинные самолёты с красными звёздами на крыльях.
— Не знаю, — пожала плечами бабушка. — Я никогда не смотрела, что там лежит: мама не разрешала.
Она повернулась к Светлане:
— Пойдём со мной, внученька, я тебе кое‑что покажу.
Бабушка подождала, когда Света выберется из‑за стола, взяла её за руку, как маленькую девочку, и отвела в другую комнату. Там у неё в сундуке хранится много интересных вещей. Им точно будет чем заняться.
Я пододвинул коробку ближе, подождал, не решаясь снять крышку, но потом, набрав воздуха в грудь, потянул за край ленты. В коробке лежал пожелтевший от времени почтовый конверт с портретом Ленина над полем для индекса и маленькой маркой с советским гербом в верхнем правом углу.
Сердце почему‑то отчаянно заколотилось, кровь маленькими молоточками застучала в висках, перед глазами поплыли розовые круги. Я взял конверт, пальцы защипало, будто я держал в руках не бумагу, а слабо наэлектризованную пластину.
Подцепив ногтем уголок с узкой полоской клея на оборотной стороне, я отогнул клапан, вытряхнул на стол сложенный пополам блокнотный листок, из которого выставился фигурный краешек фотокарточки.
Где‑то глубоко внутри сонным медведем заворочались смутные воспоминания. Сердце загнанным зайцем забилось под горлом, руки затряслись, как у матёрого пропойцы в ожидании заветной стопки. Сглотнув комок вязкой слюны, я развернул хрустящую бумагу.
С фотографии на меня смотрели штандартенфюрер СС, внешне очень похожий на Вячеслава Тихонова в роли Штирлица, и девушка в довоенном платье.
Мне чуть плохо не стало: в глазах потемнело, во рту всё пересохло, а грудь болела, словно её насквозь пронзили шпагой. У меня, наверное, в это время пульс за двести зашкалил, а давление выросло до запредельных значений. Так это правда! Я был там на самом деле! Воевал с фрицами, превратился в оборотня, а потом уже в своём облике дрался с Бальтазаром и пырнул себя кинжалом в сердце!
Уф! Так и легче стало, а то я думал, что уже умом повредился после ранения. Все эти сны — просто воспоминания!
Так, стоп! Это что же получается: Марика моя прабабка?!
— Бабуля! — заорал я не своим голосом и вскочил на ноги, с грохотом уронив стул. — Кто твой отец?
Светка с бабушкой мигом примчались в комнату, услышав мой вопль. Вернее, это Светка примчалась, а бабуля степенно приковыляла.
— Кто твой отец? — повторил я с выпученными глазами.
— Саня, ты чего? — испуганно спросила Света.
— Погоди, Свет, не до тебя, — отмахнулся я. — Бабуля, кто отец?
— Я не знаю, — растерянно сказала бабушка, теребя угол платка. — Мама о нём никогда не рассказывала. Она только однажды проговорилась, что он был разведчиком и спас её из плена.
Я сел, схватившись за голову руками. Прабабку я не помню, она умерла, когда мне и двух лет не было. Из редких рассказов бабушки я знал лишь, что она по — русски плохо говорила и чуть не загремела в лагерь после войны. Вроде как СМЕРШ ею интересовался.
Интересная картина маслом получается. Так это что же, выходит…
— Саня, — позвала меня Света. — Ты в порядке?
— Ага! — кивнул я, думая о своём. — Всё нормально, Свет. Идите… чем вы там занимались?
— Баба Люба мне свои вышивки показывала.
— Вот и идите дальше смотрите, а я тут посижу пока… мне одному побыть надо.
Женщины переглянулись. Светка пожала плечами, а бабушка собралась подтянуть к себе стул.
— Ну идите, чего встали‑то? — слишком резко сказал я. — Нормально всё со мной. Нормально. Я освобожусь и к вам приду.
— Больно надо, — фыркнула Светка, смешно наморщив носик. — Нужен ты! Нам и без тебя хорошо! — она высунула язык. — Пойдемте, баб Люб, пусть этот бука один здесь сидит.
— Пойдем, внученька, — вздохнула бабушка, украдкой взглянув на меня, покачала головой и пошаркала за Светланой в другую комнату.
Я подождал, когда они скроются за шторкой, вытащил из кармана телефон, нашёл в адресной книге нужный номер.
— Тууууу!.. Тууууу!.. Тууууу!.. — трубка равномерно гудела в ухо.
"Давай, бери быстрей, где тебя носит?!"
— Тууууу!.. Тууууу!.. Алё! Хто это?
— Здорово, Петрович! Не разбудил? Слушай, я, кажется, знаю, где искать твоего отца.
январь 2014–апрель 2015