Леший держал Сашку за ворот куртки, хотя Малинин всегда спал нагим, без одежды. И крепко держал, в подвесе, лишь кончики пальцев ног опирались на пол. Тускло-зелёные огоньки глаз пялились в Сашкино лицо, губы лешего шептали угрозы, а мелкие, более тонкие ветки тянулись от древесного туловища, плотоядно изгибали шипы.
- Пусти, тварь! – дергался и рычал Сашка, впервые в жизни чувствуя бессилие.
Давно, лет с десяти, когда он впервые подрался во дворе с тремя сразу и получил немеряное количество болючих синяков и шишек, подобное бессилие не посещало его. Напротив, в снах он всегда успешно побеждал, в крайнем случае – борзо убегал. А вот сейчас его схватила и одолела непреодолимая сила. Дополнительные руки лешего впились в левое предплечье, обвили поясницу и притягивали напрасно бьющегося Сашку всё ближе и ближе к смердящей плесенью коряге.
- Пусти, гад, пусти! Вырвусь, хуже будет! – заорал Малинин в полном отчаянии.
Толстые губы лешего раздвинулись в торжествующей ухмылке. Острые кривые зубы вонзились в правую ладонь, дробя кости. Сашка взвыл ещё громче.
И проснулся. Рука болела. Её дёргало изнутри, где словно огонь полыхал. Наощупь ладонь оказалась толстой, как надутая перчатка, а пальцы отказывались сжиматься, будто из отлили из жёсткой резины. В голове часто бухали кузнечные молоты, рот жаждал воды, глаза слезились. Наспех отысканный термометр показал тридцать девять градусов.
- Скорая? У меня температура под сорок. Лихорадка. Нет, я один. Да, полис есть. Хорошо, выйду и спущусь во двор. Быстрее, пожалуйста, - попросил Сашка нудную девушку-дежурную, после того как раза три пояснил ей свой адрес.
С трудом одевшись – кто пробовал одной рукой, тот поймёт – он сунул документы в сумочку, закрыл дверь и долго спускался по лестнице. Шум в голове и цветные контуры всех предметов, который днем Сашка почти не замечал, сейчас мешали нащупать очередную ступеньку и верно определить расстояние до перил. Вывалившись из подъезда, он сел на «бабулеву» лавку, откинулся и задремал.
- Малинин?
Два мужчины теребили Сашку, добиваясь ответа. Бейджик на груди одного помог сообразить, что скорая прибыла. Паспорт послужил пропуском. Сашку завели, уложили на носилки, где сознание отключилось окончательно.
Поиск лечения
Поиск лечения
А ночью за ним пришёл леший. В образе гнилой, но тяжёлой коряги владыка леса взял Сашку за шиворот, поднял с постели и гневно задал вопрос на непонятном языке. Глаза лешего – тёмные дырки на побитом лишайником стволе – изнутри светились, фосфоресцировали тусклой зеленью. Рот – два кривых нароста коры, какими зарастают раны деревьев – толстогубо кривился и выдавливал из себя длинные, медленные слова.
Больше всего впечатлили Сашку руки лешего. Корявые, толстые, изломанные неожиданными изгибами ветви, они оказались на диво цепкими. Никаких пальцев или суставов – шипы. Именно шипы двигались, сходились, расходились, протыкали одежду и кожу. Шипы, устроенные на манер кошачьих когтей или как на стеблях розы, но в разы длиннее и кривее.
Леший держал Сашку за ворот куртки, хотя Малинин всегда спал нагим, без одежды. И крепко держал, в подвесе, лишь кончики пальцев ног опирались на пол. Тускло-зелёные огоньки глаз пялились в Сашкино лицо, губы лешего шептали угрозы, а мелкие, более тонкие ветки тянулись от древесного туловища, плотоядно изгибали шипы.
- Пусти, тварь! – дергался и рычал Сашка, впервые в жизни чувствуя бессилие.
Давно, лет с десяти, когда он впервые подрался во дворе с тремя сразу и получил немеряное количество болючих синяков и шишек, подобное бессилие не посещало его. Напротив, в снах он всегда успешно побеждал, в крайнем случае – борзо убегал. А вот сейчас его схватила и одолела непреодолимая сила. Дополнительные руки лешего впились в левое предплечье, обвили поясницу и притягивали напрасно бьющегося Сашку всё ближе и ближе к смердящей плесенью коряге.
- Пусти, гад, пусти! Вырвусь, хуже будет! – заорал Малинин в полном отчаянии.
Толстые губы лешего раздвинулись в торжествующей ухмылке. Острые кривые зубы вонзились в правую ладонь, дробя кости. Сашка взвыл ещё громче.
И проснулся. Рука болела. Её дёргало изнутри, где словно огонь полыхал. Наощупь ладонь оказалась толстой, как надутая перчатка, а пальцы отказывались сжиматься, будто из отлили из жёсткой резины. В голове часто бухали кузнечные молоты, рот жаждал воды, глаза слезились. Наспех отысканный термометр показал тридцать девять градусов.