И поймал себя на мысли, что думает о матери так, будто ее нет уже в живых.
— Ты обедал, сынок?
Витась покачал головой.
— Тогда поспеши на кухню, Феся, кажется, приготовила для тебя какой-то сбоковский деликатес.
Мать даже попыталась улыбнуться.
Сын поблагодарил мать и направился на кухню, где гремела посудой племянница отца Фекла.
— Мать говорит, ты приготовила что-то здесь вкусненькое, Феся?
Родственница повернулась к нему обрадованно. От резкого движения ее дородная грудь привлекательно шевельнулась. Взгляды их встретились.
— Да, приготовила!.. Но сначала ты меня поцелуешь, — прошептала с нескрываемым желанием двоюродная сестра. — Ну!
Она закрыла глаза, подставила губы. Витась обнял Феклу, впился в ее губы жадным поцелуем.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Резкий разговор с дочерью оставил в душе Станислава Владимировича щемящую боль. Несколько дней находился в состоянии меланхолического равнодушия ко всему на свете, избегал Галинку, Олену.
Сегодня лекций нет. Можно и погулять в парке, попытаться развеять дурное настроение. Ведь с таким настроением он не может работать над статьей для сборника.
Дорожки парка устланы багряными листьями. Они шуршат под ногами, напоминают о приближении зимы. Станислав Владимирович поднял глаза на одетые в осеннее убранство деревья. Сколько себя помнит, ходил по этим аллеям, любовался могучими дубами, липами. Прогуливался здесь вместе с матерью, отцом. Как недавно и давно это было! Да, да, сколько лет минуло с тех пор! Может, пятьдесят, может, больше.
Мимо него прошли юноши в рабочих спецовках. Они громко и серьезно что-то обсуждали. До слуха Станислава Владимировича донеслось несколько обрывков фраз:
— Что он инженер, это правда. А что ошибается, тоже правда. Вот я изготовлю резец, тогда мы по-другому поспорим.
— Верно!.. Ты слыхал же, как Виталий Семинский[7] возражал на совещании профессору? Тот ему твердит о косинусе, а Семинский...
Рабочие отдалились, и Станислав Владимирович не расслышал, в чем именно Семинский возражал профессору. Да и кто такой этот Семинский?.. Однако как уверенно говорили эти мальчишки об ошибке инженера, о новом резце!
Удивился, что вдруг вспомнились строчки стихотворения, которое когда-то заучивала дочь. Может, он и в самом деле ошибается? Смотрит на мир глазами дальтоника, не видит богатств его красок? Разве юноши, прошедшие только что мимо него, не дети крестьян-гуцулов? По выговору слышно, что они с гор. А рассуждают о каком-то изобретении, новом резце, косинусе...
Еще раз взглянул в ту сторону, где темнели фигуры рабочих, и неожиданно рассердился: «А какое мне дело до них и до их резцов?!»
Шел не торопясь, смотрел на носки туфель и думал: «Все это меня не касается. Да, не касается!»
Иногда ему становилось страшно от подобных повторений, назойливых фраз. Хорошо знал, что в его возрасте человек должен оберегать свою психику с такой же заботой, как матери оберегают маленьких детей от опасных инфекционных заболеваний, сильных возбуждений. Однако в ушах не переставало звучать:
Да что же это такое? Неужели он не может думать о чем-нибудь более важном, чем это бездарное стихотворение? Почему оно звенит в ушах, будто сатанинское наваждение?
Остановился, вздохнул.
На одной из боковых аллей парка на белой скамейке сидели юноша и девушка, веселясь, ударяли ладонями о ладони. Лицо парня показалось знакомым. Кажется, это студент факультета славянской филологии. Нужно сделать вид, что он их не замечает. Пускай себе резвятся, возможно, для них это похлопывание в ладоши сейчас важнее любых проблем.
Готов был молча пройти мимо скамьи, как вдруг юноша встал, вежливо поклонился.
— Добрый день! — ответил профессор на приветствие молодого человека, пытаясь вспомнить его фамилию.
«Кажется, Голод... Да, да, это его стихи были напечатаны в университетской многотиражке... Только почему он не на лекциях?»
Витась Голод сидел с Феклой. Он уже несколько дней пребывал в безумном чаду нежданно нагрянувшей любви.
— Кто этот старик? — приглушенно спросила Фекла, когда Станислав Владимирович немного отдалился.