А эта поездка в Дуино?
Это был в определенном смысле любопытный, волнующий опыт. Я не из тех, кто совершает литературные паломничества, так, я ни разу не был в замке Мюзо, что в общем странно, ведь он находится в Швейцарии, и совсем рядом живут мои друзья. Но тем не менее я никогда не стремился там побывать и попал в башню Мюзо, кстати сказать, весьма труднодоступную, всего два или три года назад. Должен сказать, меня прежде всего впечатлили размеры. Я понял, что хотел сказать Валери, сравнивая Мюзо со средневековыми доспехами, в которые Рильке себя заковал и где Валери, по его словам, чуть не задохнулся, потому что это ведь совсем маленькая башенка, а в ней комнатки с крошечными окнами. Тут ощущается живая аура — владельцам не без труда удалось сохранить все почти в том же виде, как было при жизни поэта. Дуино я увидел при иных, торжественных обстоятельствах, на вручении премии Петрарки, при большом стечении народа, в ослепительно солнечный день, что совсем не соответствует атмосфере «Элегий», где этот замок предстает гораздо более строгим, ведь Рильке обычно жил там зимой и очень уединенно. Он и в самом деле отвесно стоит над морем, а значит, в то время, когда дует бора, так называется мистраль в области Венето, все должно казаться диким, суровым. Мне замок предстал прекрасным, но словно позабывшим о присутствии Рильке, хотя бы потому, что владельцы вынуждены открыть его для всякого рода конгрессов; во времена Рильке все было, конечно, иначе.
И тогда же вы оказались в местах, связанных с Леопарди…
Да, об этом я давно мечтал, потому что очень люблю Италию, а область Марке была одной из немногих, где раньше я не был ни разу, там и вообще относительно мало туристов. Я восхищаюсь Леопарди, когда-то давно пытался немного его переводить. Меня поразило вот что: если представлять себе Реканати согласно Леопарди, который был мизантропом и редкостным пессимистом, то получится унылый городишко, недалекая, ограниченная провинция — так, во всяком случае, ему казалось (или было) в дни его юности. Когда я читал у него о дворце, то даже вообразить не мог, насколько он велик, а ведь это настоящее прекрасное и величественное палаццо; что касается самого города, то он весь из розового кирпича и кажется чрезвычайно привлекательным, возвышаясь над нежными окрестными холмами. Если смотреть со стороны, благодатное место, каких в Италии множество. Испытываешь довольно сильный шок при мысли о том, что выпавшие на долю поэта невзгоды могли настолько исказить его взгляд на реальность; однако — и если бы не это, сейчас бы мы о нем и не вспоминали — ему удалось, как и впоследствии Кризинелю, извлечь из своей внутренней тьмы несколько сияющих и на редкость музыкальных фрагментов, быть может, самых звучных в итальянской поэзии.
Италия дала вам очень много. В каком году вы впервые попали в эту страну?
Я отправился туда в 1946 году, сразу по окончании университета. Мое первое путешествие оказалось особенно счастливым, я бы даже сказал, полным восторга, позади была учеба, ставшая мне вдруг настолько в тягость, что я чуть было не бросил все незадолго до конца, а это было бы глупостью, но в юности бывают подобные кризисы. С другой стороны, я чудом избежал службы в армии, и еще я знал: после этого путешествия отправлюсь в Париж, где начнется моя самостоятельная жизнь. Потому это было особенно счастливое время, и неудивительно, что, когда меня и моего друга Жильбера Куля, который занимался театром марионеток, пригласила в Рим та самая молодая женщина, Лело Фьо (у нее там была мастерская), я пребывал в состоянии эйфории, многократно описанной всеми путешественниками с Севера, впервые пересекшими Альпы. Только что закончилась война, тяжелое время — не только в моральном, но и в материальном смысле, даже в Швейцарии приходилось нелегко. Путешествие на поезде из Лозанны в Рим длилось 36 часов, многие мосты были взорваны, следы войны виднелись повсюду. Но Рим почти не был затронут разрушениями, на рынках царило изобилие, и у меня и моего друга (с которым у нас было полное взаимопонимание) создалось впечатление, будто мы попали на праздник сбора винограда, чудесное языческое торжество; женщины на улицах казались прекрасными в солнечном сиянии этого города, в который потом я всякий раз приезжал с той же радостью. И в этих особенных обстоятельствах, волею случая, произошла моя встреча с Унгаретти.
Я не знал ни итальянской литературы, ни итальянского языка, который стал изучать на месте. Лело Фьо, хоть сама и не была особенно известной, загадочным образом «знала всех в Риме», то есть дружила с итальянскими художниками, и у кого-то из них познакомилась с Унгаретти; однажды она взяла меня к нему. Я потому запомнил эту первую встречу, первоначальный момент нашей дружбы, которая длилась до самой его смерти, что Унгаретти был словно живым подобием Рима — солнечный, пылкий, прямо-таки львиное обличье! Он великолепно говорил по-французски, что облегчало наше общение, был женат на француженке (его жена тогда еще не умерла), а свою дочь (примерно одного со мной возраста) супруги воспитали на французской культуре. Он пригласил меня в гости, я тут же прочел его книги, и его поэзия стала для меня озарением. Но наша дружба была довольно своеобразной, похожие отношения сложились у меня потом с Понжем. Быть может, вовсе и не Унгаретти был мне по-настоящему близок в тогдашней итальянской литературе. Если бы я знал ее лучше, то для меня было бы естественней подружиться с такими поэтами, как Саба или Монтале, а Унгаретти по темпераменту был моей противоположностью, он воплощал силу, уверенность в себе, авторитет, веру в собственную поэзию, что было присуще, немного в иной манере, и Франсису Понжу. И все же эта встреча, наверное, была мне полезней, чем возможная дружба с поэтами, более близкими по духу: он учил меня тому, чего мне как раз не хватало — уверенности в себе, убежденности в своей силе. Я тут же попробовал перевести несколько его стихотворений. Унгаретти остался доволен моей работой — настолько, что впоследствии доверил мне перевод некоторых более значительных своих произведений, что позволило продолжать эти отношения и бывать в Риме, иногда подолгу, работая над новыми переводами. Его книги много лет подряд лежали на моем рабочем столе, не совсем так, как другие стихотворные сборники, не могу сказать, чтоб я часто их раскрывал: они были для меня чем-то вроде талисмана, потому что были связаны с особо счастливыми обстоятельствами этой встречи, не только с ним самим, но и с Римом, с Италией, так навсегда и оставшейся для меня избранной страной, наряду с Францией и моей родиной.