Прогулка под деревьями [Сборник]

* * *

Я говорю ради этой тени, уходящей вместе с закатом,
или это она сама поет перед тем, как уйти,
и поступь, уносящая ее в поля,
звучит со всей нежностью отдаления?
Может быть, эта музыка, которая слаще музыки,
и есть разрыв, отдаленность земли,
что-то шепчущей нам с любовью? И есть вот эти минуты,
которые, уходя, обращаются вереницей слов?

Исчезающие не плачут. Они поют.
Деревья, дома, цветы — все одно за другим стирается
вместе с дорогой, где тем же неспешным шагом уходит
                                                                             тьма,
не сводя полузакрытых глаз с бегущей воды.
И там, где она наконец пропадает из глаз,
чуть выше ее, такой легкой, уже исчезнувшей,
высится вздох горы.

* * *

Я вкладываю в твою руку, которая больше не тронет
ни шершавой, ни шелковистой земли, эту страницу,
что-то вроде крыла, что-то вроде белой
путеводной стрелки, светильника или обола.
Против прожорливой бездны у нее нет ничего,
кроме силы невидимого. Сказанное на ней —
по сравнению с громом разрухи всего лишь вызов
со стороны того, что нельзя увидеть, представить
и показать — ни впрямую, ни через образ и что,
                                                            вопреки всему,
я вручаю тебе. Начертанное на ней —
рваный след на снегу, отпечаток пути, гласящий,
что не существует улыбки, которая бы не стерлась,
что улыбка рождается только под топором
времени.

* * *

На липе — золотая отметина.

Так в «Одиссее» ведут на заклание корову с позолоченными рогами.

Все открывается в миг своего ухода, исчезновения. Дерево, сгорающее в огне. Во мне, моими губами, говорила одна лишь смерть. Поэзия и есть голос смерти. Славьтесь, торжествуйте, останки. Сияй, звени, поражение.

Если бы не предназначенный мне конец, я бы так и остался незрячим.

Кружащие или камнем падающие птицы, вас видит только обреченный, исчезающий, медленно переходящий в прах.

Глаз и голос всего, что стерто.

1960

март

Иное — вот чего мы пытаемся достигнуть. Как объяснить то, что мы его ищем, не находим и тем не менее не перестаем искать? Нас животворит дух беспредельного. Неведомое есть дух; Бог есть дух. Владеть им невозможно. Поэзия — слово, которое живет и держится этим духом; отсюда ее власть над нами.

Дело поэзии — связывать или, по крайней мере, сближать предел и беспредельность, очевидное и неведомое, дух и форму. Поэтому стихи обращают нас вглубь, к нашей главной, метафизической заботе. Дух движется, стремится ввысь, развеивается, тает; он животворит и ускользает из рук; пытаешься его схватить, а он улетучивается. Тогда изобретаешь язык, где точность соединяется со смутностью, где мера не мешает движению разворачиваться, но лишь выявляет его, не дает потеряться впустую.

Может быть, красота является на свет, когда предел и беспредельность открыты разом, иными словами — когда видишь образы, целиком понимая, что они говорят не все, что они не исчерпываются собой и оставляют место неуловимому. В самом по себе неуловимом красоты нет, по крайней мере — для глаз, как нет ее и в формах, лишенных глубины, полностью раскрывшихся, развернутых до конца. Сочетания же предела и беспредельного неисчерпаемы, отсюда — разнообразие искусства. У Рембрандта на первом плане беспредельное, у Энгра — почти одни формы, отсюда бедность его живописи, при всем мастерстве. У Шардена, у Брака беспредельное, можно сказать, приручено, притушено, как огонь в фонаре. Это тоже еще не все искусство. А в «Божественной комедии» беспредельное задает форму ограниченному, узаконивая настоящую широту взгляда: всем правит исполинская архитектоника целого, всюду чувствуешь необычайное усилие разума, стремящегося вместить Абсолют в форму.