Семена в двадцать восемь поразил инсульт. На Лахтинском кладбище, среди тесно прижавшихся друг к другу могил, по немалому блату и за огромные деньги нашлось место и для него.
Гриша. Странное было у нас знакомство... Мы никогда с ним не дружили, разве что подолгу беседовали о литературе и истории. Он, в советское время, так же как и я, пытался пристроить свои стихи и прозу в разные издательства, но нигде их даже не читали. Не знаю, как я, но Гриша был безусловно талантлив. Жаль только, что он был не еврей, впрочем, как и я. Таких как мы не издавали.
Гришу взорвали в его машине такие же бандиты как и он. В проклятые девяностые кто только не уходил в бандиты, в том числе и несостоявшиеся писатели. Подавляющее большинство из них, как и Гриша, полегли на кривых тропинках криминала. Любопытные были похороны: вокруг Серафимовского кладбища густая цепь оцепления их ментов и бандитов, на площадке у ворот сборище длинных иномарок, по центральной аллее дефилирует питерский бомонд из часто мелькающих в телевизоре бывших партийцев и комсомольцев, проституток, бандитов, начальников и пидорасов - всех тех, кого Гриша при жизни искренне ненавидел. Меня, идущего пешком от электрички, встретил секретарь Гриши, и провёл к месту действия. Алина, Гришина вдова, это она позвала меня на похороны, провела вперёд, поставила рядом. Так я и стоял, в дешёвых ботинках, бесформенных брюках и в куртке из секонд-хенда среди туалетов от мировых брендов, и мой совковый одеколон благоухал вместе с парфюмами по сто баксов за молекулу.
Первую горсть на гроб бросила Алина, вторую, так уж она распорядилась - я.
А вот снова знакомый из моего детства: худощавый и какой-то скособоченный мужик со странным для русского уха именем Мича. Мича был хозяином отличного, ухоженного дома, наискосок от нашего. Уж не знаю, где он работал, но домой Мича возвращался хотя бы с охапкой дощечек: всё в дом тащил, всё старался для семьи, а сам ходит в каком-то затрапезе. Бывало, он выпивал, и даже напивался. В этом случае его было слышно издалека: из за ворот доносился высокий, надтреснутый голосок Мичи, что-то втолковывающий своей жене, и словно визг циркулярной пилы его крик: "Давай-давай-давай-давай-давай"!!! Мича упал лицом в сугроб, когда шёл домой с работы, но на этот раз ничего не нёс, а ощущая в груди разрывающее жжение инфаркта торопился домой, как зверь в своё в своё логово, чтобы умереть там, но не дошел, сил недостало. Таким мы его и нашли, когда отправились на вечернюю прогулку.
Фигуры, лица... Я знаю всех, но большинство имён не помню. Много в этом ряду тех, кого я не хотел бы узнавать, и даже память о них считаю пачкающей душу грязью.
Но есть те, кого я забыть не даже не пытаюсь, и воспоминания о них чисты и воздушны. Вот Наташа, которую друзья называли Неточкой. Славная ленинградская непоседа, умница, не красавица, но бесконечно милая женщина. У нас был кроткий бурный роман летом восемьдесят восьмого, когда я только приехал в Ленинград, и сочинял стишки на заказ на паперти костёла святой Екатерины, что напротив Думы, наискосок от Гостиного Двора. У нас не вышло ничего доброго, да и расстались мы нехорошо, возможно из-за моей гордыни, а может и не из-за неё, но восемь лет, до самой своей нелепой смерти, Неточка то и дело, совершенно случайно, оказывалась на моём пути с трогательной, чуть виноватой улыбкой: "Ты меня ещё не простил"? Не простил, Неточка. Тогда. А теперь-то простил, когда постарел, но это уже совершенно неважно.
Бесконечная чреда мертвецов под чужим вечерним небом. Здесь даже созвездия непохожи на привычные нам. По законам жанра они должны мне угрожать, или о чём-то предупредить... А может даже от чего-то защитить? Но нет. Они просто стоят пока я стою, а когда продолжаю движение, неторопливо двигаются следом. Они не оставляют следов и не пылят. Они не рвутся вперёд, им достаточно того, что они за моими плечами.
Наконец до меня доходит: это же вечные спутники живых! Это те, кого я не забыл, и они исчезнут лишь тогда, когда я сам перестану жить.
Они - отражения прошлого.
Они исчезнут только вместе со мной.