Не знаю, — я пожал плечами. — Наверное, попугай летел, а когда уставал, то мог садиться и отдыхать на его деревянной ноге. Кстати, попугай жив до сих пор.
— Вы рассказали удивительную и очень печальную историю, — старпом покачал головой.
— Да, — кивнул я. — Что тут скажешь? Судьба. Fortuna — non penis, in manus non recipe.
Помощник капитана секунду молчал, потом громко заржал:
— Вы совсем не похожи на японца.
Я пожал плечами.
— Пойдемте, вы покажете нам нашу каюту. А то де… мальчик устал. У нас было непростое путешествие.
— Да, — кивнул моряк, — когда люди отправляются в дорогу без багажа, это говорит о том, что решение покинуть дом, скорее всего, было внезапным и принималось очень быстро.
Я засмеялся.
— Вы проницательны, сэр.
— Адам Смит, — представился старпом, не сэр, — улыбнулся он.
— Ясуши Томашивари, — поклонился я. — Тоже не сэр. Мальчика зовут Асука, он по-английски не говорит.
Услышав свое имя, Асука встрепенулась. Я обнял ее за плечи.
— Можете звать меня просто Адам, — предложил старпом. — Ваша каюта рядом с капитанской. Это лучшее, что у нас есть. Окна выходят прямо на корму. Капитана зовут Роже ван дер Вейден. Он иногда бывает шумным, — пояснял по дороге Адам Смит. — Отплываем прямо сейчас. Стюард пригласит вас в кают-компанию на завтрак после отплытия. Там и познакомитесь с капитаном и другими офицерами.
Навстречу нам попались двое матросов, они оба кашляли.
«Да что у них тут грипп, что ли, в такую жару?» — удивился я и сказал:
— Меня вы можете называть Суши, я думаю, так для вас будет привычней. Да, а сюда вы не из Гонконга пришли?
— Гонконг? Это что? Не знаю такого. Мы из Макао и туда возвращаемся. Потом идем на Гоа, а потом домой в Голландию.
— Вы знаете такую игру «Макао»? — спросил я. — Это игра в карты, — пояснил я, когда Адам отрицательно покачал головой. — Я покажу, забавная. Колода карт у вас найдется?
— Вы очень интересный человек, — сказал старпом. — Я рад, что вы плывете с нами. Да, карты у нас есть.
Когда мы остались одни в каюте, Асука робко присела на кровать и спросила:
— Что это такое?
— Это кровать, наньмань на этом спят. Надеюсь, что без клопов.
Я скинул гэта и повалился на койку.
— Мягкая, — сказал я.
Асука встала и медленно обошла каюту, осторожно дотрагиваясь до мебели.
— А это что такое? — показала она на кресло.
— Это стул, они на этом сидят, вы называете это «сидеть, повесив кости».
Вы? — переспросила Асука. — Я не поняла.
Я встал, сел в кресло и притянул к себе девочку, посадив ее на колени:
— Вот так они сидят. А на столе стоят тарелки и лежит еда, и они едят.
Асука подобрала ноги, забравшись ко мне на колени с ногами.
— Так сидеть неудобно, — сказала она.
— Дело привычки, — пожал я плечами. — А вот с катаной сидеть точно неудобно, — сказал я, отстегивая ножны.
Асука положила голову мне на грудь. Провела пальцем по моему кимоно.
— Ты так уверенно говорил с этим наньмань. Шутил, он смеялся. Здесь знаешь все. Ты как будто вернулся домой. Мне страшно.
— Нет, — покачал я головой, — мой дом очень далеко отсюда.
— А это еще страшнее, — девочка подняла голову и посмотрела на меня. — Ты ведь меня не бросишь? Не умрешь?
— Ни за что, — обнял я ее.
За окном каюты послышался звон цепи.
— Что это? — Асука вскочила.
— Это поднимают якоря, мы отплываем, — я тоже встал, открыл окно и выглянул наружу.
Где-то звенела невидимая цепь и скрипела лебедка. За кормой на волнах качалась привязанная на канате шлюпка, ее палуба была затянута кожаным кожухом, чтобы внутрь не попадала вода. Я вспомнил, что еще две шлюпки были закреплены посередине палубы галеона, между мачтами.
«Шлюпок, как обычно, на всех не хватит», — подумал я.
Послышались крики команд, по палубе затопали ноги.
— Ой! — сказала Асука. Разворачивающийся корабль качнуло на волне.
Я запер дверь каюты.
— Иди ко мне, — позвал я девочку, — до завтрака у нас есть время. И ничего не бойся, я с тобой буду всегда.
И был завтрак, и был обед. Я наконец-то ел ножом и вилкой, а не этими дурацкими палочками. Асука мучилась. Мне приходилось помогать ей, чуть не кормить с ложечки.
Английский за столом понимали почти все. А считается, что в 16–17 веках международным языком был испанский. No, English! Учите, господа, английский! Нигде не пропадете, даже в Японии. Правда, это был староанглийский язык Шекспира. Хрен поймешь! Но японский самурай помогал себе жестами, латинскими глаголами, которые еще помнил с института. Выручали даже «хенде хох и Гитлер капут», которыми исчерпывалось мое знание немецкого.
За столом я был звездой! Пересказал свою историю изучения английского, добавив массу подробностей. Рассказывал смешные случаи из японской жизни. Пытался, в меру языковых возможностей, познакомить голландских моряков с тонкостями японской культуры, философии и кулинарии. Звездил, словом.
На вопрос, почему для путешествия в Китай я выбрал голландский корабль, а не японский или китайский, которые после недавней отмены «морского запрета» тоже начали осваивать международные пути, ответил, что у наньмань меня точно не станут искать.
— Вы диссидент? — спросил капитан.
— Нет, уголовник, — ответил я, чем вызвал бурю смеха, объяснимую количеством выпитых за обедом напитков.
Я был доволен. Определенную программу по налаживанию контактов мне удалось выполнить, и у меня появилась надежда, что нас довезут до места, а не прирежут, забрав золото и жемчуг, а трупы выбросят акулам.
Кстати, об акулах. Из окна каюты был постоянно виден треугольный плавник, мелькавший рядом с буксируемой шлюпкой.
«Чувствует она что-то, что ли?» — тревожно думал я.
Первый труп появился утром. Умер матрос, чихавший рядом со старпомом, когда мы поднялись на борт. Еще несколько человек заболело.
Обед прошел в тягостном молчании и тревоге. Асука есть не пошла, у нее заболел живот. Я еще надеялся, что, возможно, от непривычной европейской кухни.
К вечеру умерло еще двое. Это не грипп, понял я. Это чума. Легочная форма.
Я запер дверь в каюту. Разрезал простыню на полосы, связал их и привязал к поясу. Асука с удивлением следила за моими приготовлениями.
— На корабле чума, — объяснил я ей. — Отсюда надо выбираться. Я сейчас прыгну на канат, к которому прицеплена шлюпка. Подтяну шлюпку к окну, и ты сможешь по канату спуститься в нее.
— Надеюсь, что весла, запас воды, спасательные жилеты, сигнальные ракеты и радиомаяк в ней имеются, — проговорил я.
— Хорошо, — сказала Асука, пошла ко мне, споткнулась и села на пол.
— Я сейчас, только посижу чуть-чуть. Голова очень кружится, и пить хочется.
Я шагнул к ней. Обнял и опустился рядом на пол. Сердце у меня упало. Девочка горела. Температура явно за сорок. Поздно.
Я поцеловал ее. Она все поняла. Попыталась высвободиться.
— Иди один. Ты здоров. Я не хочу, чтобы ты умер из-за меня.
Я только крепче ее обнял.
— Не говори ерунды, жизнь без тебя совершенно бессмысленна. Да и выбираться отсюда все равно как-то надо.
Я поднял ее и положил на кровать.
— Полежи. Я сейчас принесу попить, — и отвязал ненужные тряпки.
«Значит, ее не выдали замуж, а она умерла, — подумал я про эту свою жизнь. — Да, с судьбой не поспоришь. Что на роду написано, хрен изменишь. Но, по крайней мере, она провела этот год, не стоя на пирсе и выглядывая парус одинокий в тумане моря голубом».
Я вышел на палубу. Трупов стало больше, и заболевших прибавилось. Паники пока не было, но, судя по выражению на лицах, она должна была вот-вот начаться.
Священник читал молитвы над умершими. Акулы плясали вокруг корабля и хлопали в ладоши.
Я поднялся на мостик. Рядом с капитаном стоял корабельный лекарь, он был очень бледен.
— Капитан, это чума, — сказал я. — Прикажите поднять на палубу бочонки с ромом или с чем есть покрепче. Пусть все пьют и постоянно протирают руки и лицо. Хоть какая-то, но защита. Вино не поможет, только крепкие напитки. Трупы сразу за борт, чтобы не лежали. Святой отец пусть читает молитвы над волнами. Заболевших лучше тоже за борт, хоть это и не гуманно.